— Дурак ты, Волк, — вздохнув, я отряхиваю ладонь от земли. — Я не их хочу спасти, а себя. — И убедившись, что солнце поднялось над горизонтом, встаю.

Туман ловит мою руку. Я замираю. Он ведет большим пальцем по шраму, разворачивает мою ладонь. Хочет что-то сказать, но не решается. Смешной. Растерянный. Совсем не такой суровый, каким хочет казаться. Он тоже поднимается, и мы расходимся: я в дом, Туман к воротам, проверить ниад. Химеры не следуют за ним, какое им дело до хааса.

— Поразмышляй, как выбираться будем! — напоследок кричу я, закрывая дверь. У меня придумать не получается.

Через два дня Сапсан открывает глаза, и становится немного легче смириться с тем, кто я есть. Хотя бы не зря. Он может вставать, говорит и слышит, двигает руками и ногами, но спустя месяц все еще слаб. Я не позволяю носить к нему книги, а Сапсан жалуется на скуку. Ему нечем заняться, но у остальных полно дел.

Туман, узнавший, что книги сюда свозились уже после того, как вернулись Боги, упорно ищет тайный ход, по которому могли перемещаться люди. Хозяйка, негодуя на внезапную многолюдность, постоянно подсчитывает, хватит ли запасов, и следит, чтобы я не жгла кусты. В рационе у нас травяной чай, супы из трав и каши из неведомых круп, я продолжаю гадать, откуда она их берет, но спрашивать не собираюсь. Туману как охотнику труднее всех без мяса. Рутил остается единственным, кто продолжает читать книги. Я же пытаюсь разобраться, смириться, свыкнуться или сдаться, как повезет, больше я не позволяю себе часами сидеть на крыльце и раздумывать о правильности поступков и решений. Что бы там ни было, я всегда знаю цену. Я хорошо смыслю в сделках.

— Посиди со мной, — просит Сапсан, когда я приношу ему очередную кашу. — Жутко тоскливо. Хоть волком вой. — Он улыбается, довольный шуткой. Я оглядываюсь на распахнутую дверь и присаживаюсь на край постели. — Рутил рассказал твою историю.

Пожав плечами, я поправляю подол платья на коленях и складываю руки, чтобы не показать, как нервничаю.

— Значит, ты была замужем.

— Нет. Конечно, нет. Он просто был достаточно смелым, чтобы связаться со мной, и достаточно глупым, чтобы забрать у Ардара.

— А твои сестры? Сколько им сейчас?

Я качаю головой. Ардар не позволит этому случиться даже сейчас, когда девочки выросли. Он не допустит, чтобы кто-то узнал тайну.

— Можно тебе признаться? — вдруг тихо произносит Сапсан, и я смотрю в его глаза. Взгляд изменился сильнее, чем у других, с начала пути, мы в дороге больше четырех месяцев, а он повзрослел на пару лет. Исчезли былая лихость и беззаботность, появились глубина и скрытность. Только кудри остались прежние. — Я был так зол на тебя, когда понял, что у меня начались провалы в памяти после падения в Крифе. Поначалу думал, что чудом выжил, а потом не понимал, отчего ты меня не вылечила. Ты же… Ты… Ты возвращаешь людям жизнь, ты можешь попросить о чем угодно, но не хочешь. Я не знал…

— А если бы знал? — Я тяжело улыбаюсь, мне душно, когда говорю о себе. Сапсан пожимает плечами, не лукавит.

— Я дал тебе клятву.

— А я ее вернула.

— С твоей так можно? Если этот Ардар вернет тебе клятву?

Жмет в груди, но я упрямо качаю головой и продолжаю улыбаться. Такого не будет, а значит, не имеет значения.

— Я подумаю еще, как тебе помочь, — обещает Сапсан, а мне остается только кивать.

Думай, будущий вед, а я подумаю, как тебя вылечить.

Если бы сделки с Забвением было достаточно для твоей памяти…

В зале с книгами Туман спорит с Рутилом. Редкий момент, когда мы трое в одном месте, и я не спешу заявлять о себе, тихо подхожу ближе и сажусь на пол.

— Жрица, рассуди, — взывает Рутил, заметив меня. — Здесь написано, что внутри земли, кроме огня и металлов, есть еще и другое. Может же это быть отравой?

— Не может, — возражает Туман. — Если это не положили туда прежние люди. Так ведь?

Они оба смотрят на меня, я упираюсь локтями в колени и подпираю подбородок ладонями:

— Может, прежние люди что-то потревожили там, в недрах? Или вы?

Моя версия им совсем не нравится, Рутил отмахивается и снова принимается доказывать Туману свою точку зрения.

Я устала читать. В книгах нет ничего для меня, те немногие крохи сведений, что мне удалось добыть из тысячи страниц, почти бесполезны. В том смысле, что теперь я знаю, как были злы Боги, вернувшись из небытия, и как карали людей, как создавалось это место и что раньше здесь было много хранителей, а теперь остались пустые комнаты, что химеры оказались более удачными божьими созданиями, чем ниады, но ничего действительно важного.

Ни о клятвах, ни о ценности слова.

— Если люди не уважают Древних и по сей день, то неудивительно, что Боги продолжают злиться, — произносит Хозяйка, выступая из прохода между шкафами.

— Мы уважаем нашу землю настолько, что не желаем покидать ее, даже умирая, — произносит Туман. Про священное озеро и явление Богов не рассказывает. Он косится на меня, но я не разбалтываю секретов, ни своих, ни чужих.

— Вы хороните мертвых, возвращая их земле?

Мне мерещится, что Хозяйка утомилась гостями, а ее радость от встречи со мной улетучилась, и осталось лишь раздражение от вторжения чужаков. Оттого она и решилась вмешаться и помочь, чтобы скорее от нас избавиться.

— Порой, — соглашается Туман. — Порой возвращаем их воде.

Они опускают мертвых в священное озеро, веруя в его силу. Забавно. Вот только могут ли быть воды отравлены гниением?

Рутил садится рядом со мной, тоже намереваясь лишь наблюдать за разговором. За месяцы наших скитаний он оброс бородой и задумчиво чешет под ней шею.

— С чего вы решили, что земля больна? — спрашивает Хозяйка, глядя на Тумана, а тот кивком указывает на меня.

— Всего лишь сказала, что земля не может быть проклята, — разведя руки в стороны, напоминаю я.

— А больна может?

— Мы полагаем, что она отравлена чем-то, что оставили прежние люди внутри нее.

— Когда Древние решили наказать людей, то вернули им все сторицей. Всю грязь, что оставляли люди в недрах, земля выплюнула через вулканы, а вода — волной, огонь создал пустоши, а воздух разнес ядовитые семена. Древние желают не уважения, не поклонения, а нечто иное, что не позволит людям поступать так снова.

— Вроде любви? — недоуменно спрашивает Туман.

— Если мы говорим о том, что волк может понять, — с некоторым презрение