Шрифт:
Закладка:
Полутрезвым отец отчаянно тосковал по ушедшему веселью, был угрюм и срывал свою злость на попавших под руку детях. Мог утащить мать за стену перекошенной хижины, и тогда Амина затыкала уши, чтобы не слышать ее редких стонов. Сама она умела молчать, даже если тяжелая ладонь хлестала по лицу, отчего отец выходил из себя еще больше.
– Что на ужин? – грубо спросил он.
Мать прижала ко рту исцарапанную ладонь. Не в первый раз он приходил затемно, спустив последние гроши на берегу, там, где на грязных коврах весь день шлепают засаленными картами такие же бедняки и те, кто наживается на их слабости. Снова, снова умолять соседей помочь, а если откажут, кормить детей отваром осота на бурой речной воде, да и то лишь раз в день!
– Нет ничего…
– Ух! – он замахнулся кулаком, и мать сжалась, вжимая голову в плечи и не смея уворачиваться.
Амина опустила взгляд. Вот когда найдется желающий взять ее в свой дом, там и будет говорить. Если позволят.
Отец взглянул на нее, выдохнул и опустил руку.
– Где старшая? Забираю я ее.
– Куда? – мать вскрикнула, привстала, и осока посыпалась с ее колен. – О милосердный Харру, ты с ума сошел?
– Ежели не она, то все мы, – буркнул отец. – Сроку мне до восхода дали. Или она да четыре книры дадут, или смерть мне.
– А так ее замучают? Что же ты натворил!
– Молчи. Я отведу ее в Таэлит. Уже договорено обо всем.
– А хозяин, что ему скажешь?
– Скажу, что утонула.
Мать упала на пол, заламывая руки.
Отец посмотрел на нее с презрением, неопрятную, раздутую. Их не любовь свела вместе – страх. Он едва находил в себе желание, когда подходил срок, а она ненавидела его не меньше, чем детей, разрывающих чрево. Мать радовалась, когда от его побоев двое, между старшей и Аминой, вышли раньше срока. Так радовалась, что надсмотрщик заметил и поучил главу семьи, как нужно обращаться с имуществом хозяина.
– Не простит он нам, уже сторговался за нее! Всем нам смерть, всем!
– Ну то еще как Харру положит…
– Не губи, возьми Амину! – мать подскочила к ней, схватила за загривок, вздернула на ноги. – Выпрямись!
– Это можно, – отец нервно почесал в затылке, пошевелил неровно отросшими усами.
За загородкой зашуршало – сестра поджала ноги, прячась в тени, чтобы вместо Амины не увели ее.
– Па? Куда?
Пальцы матери разжалась.
– В как ее… эту… школу, – он криво улыбнулся, обнажая выщербленные зубы.
– В школу!
Черные глаза загорелись, и Амина принялась лихорадочно отряхивать мелкие щепки с лохмотьев, бывших когда-то платьем. Давным-давно его носила дочка хозяина, потом – внучка старшего надсмотрщика. После оно перешло к кухарке, потом им мыли пол, а по весне мать вытащила его из корзины с тряпьем на фитили и, подтянув самые большие дырки, отдала Амине. Даже не на праздник, просто так, потому что любит ее.
Сейчас мать тихо всхлипывала, отвернувшись. Амина прижалась лицом к ее животу, обхватила обеими руками – они едва сошлись на спине. Тонкая, в переплетениях вен рука коснулась ее волос и упала.
– Па! Мы прямо сейчас пойдем, да?
– Да. Тебя ждут уже.
Он ухватил дочь за руку и потащил из хижины туда, где покачивалась среди зарослей утлая плоскодонка. Свою он проиграл давно, но авось сосед не хватится до утра. А завтра он вернется совсем другим человеком, с карманом, набитым настоящими золотыми книрами. Можно даже жене какую обновку купить. Нет, не платье, что ее баловать? Может, шаль. Или платок, хотя на кой он ей тут?
Раздуваясь от гордости, он подхватил невесомую девчушку и посадил в лодку, сам устроившись позади. Нет, платка многовато. Так, глядишь, и от четырех книр ничего не останется. Куда лучше, если их восемь. Или двенадцать. В этот раз Харру точно поможет и сделает его руку легкой, ведь он отдает ему самое дорогое, что у него есть!
Отец нервно облизнулся, глядя на темноволосый дочкин затылок. Она скукожилась на носу, дрожа от идущего от воды холода, и казалась еще меньше, чем на самом деле. Он едва различал ее в полумраке. Если свалится, так и не заметишь, пока до Таэлита не доплывешь.
– Не сутулься! – прикрикнул отец.
Лучина на носу плоскодонки почти догорела, когда, наконец, впереди показалась Пальмовая пристань. Речная вода пахла гнильем, но рабы рождались в этом запахе, жили и умирали, не замечая его, пропитанные вонью до самых костей. Чальщик поморщился, принимая из рук отца сонного ребенка.
Дорогу он знал. Когда у хозяина родился первенец, им всем выдали по книре и отвезли в город. Мальчишек постарше нарочно согнали вместе, как стадо, и отправили учиться. Он увязался за ними и подглядывал снаружи, в щель между досок, пока не улетел в кусты, получив от привратника увесистый пинок под задницу.
Задняя дверь приоткрылась от первого стука. Сквозь нее пробился узкий луч света, и отец заискивающе улыбнулся.
– Чего тебе? Если невтерпеж, так вход с другой стороны!
– Мне к каманши… Договорено у нас.
Встречающий басисто хохотнул и поднял фонарь повыше.
– Умора. Нам тут только цыплят не хватало.
– Так это… Можно?
– Проходи, проходи. Где ты ее взял? Украл?
– Харру обереги, это дочь. Дочь моя, Аминушка.
Отец ущипнул сонную девочку за щеку и подтолкнул вперед.
– Не спи! – яростно прошептал он. – Ты должна ей понравиться!
Их оставили ждать в полутемной людской, пустой, несмотря на доносящиеся из соседней комнаты звуки вечеринки.
Амина честно таращила глаза, но ночная река убаюкала покоем и покачиванием, а тепло небольшого камина обволокло озябшее тело так мягко, что она не заметила, как и в самом деле уснула. Разбудил ее свет фонаря возле лица и громкий, недовольный голос. Хозяин говорил таким, выбирая, кто пойдет на недельную порку.
– Ты говорил о девочке тринадцати лет!
– Каманши… Прошу! Годик-полтора пройдет, да и вырастет, – заискивающе лебезил отец, нервно оглядываясь на угрюмого привратника. – Они ж быстро растут.
Амина смотрела вверх, раскрыв рот, – еще никогда она не видела таких огромных арашни. Скрещенные поверх грудей руки едва не касались одного из трех подбородков, которыми недовольно тряслись после каждой фразы каманши.
– А мне ее корми все это время? Нет уж!
– Она ж как воробушка ест, – голос отца задрожал от страха. – Убрать может, она дома у нас все время убирает, остановиться не
