Она приезжала в Лион, когда мы только начинали там работать, это было в 2004‐м, в 2005‐м, когда только складывалось Режиссерское отделение, режиссерский факультет в знаменитой французской театральной школе ЭНСАТТ (ENSATT). Вот она приезжала в Лион, встречалась там с Васильевым, потом она ездила в Венецию, потом была в Москве рядом с ним, и вот так же все время лежал рядом диктофончик и что-то там шуршало и крутилось — и записывалось… Записывался живой голос. Да, конечно, в книжке есть и прежние материалы «от Зары» — из этого журнала «Искусство кино», который издавали Зара Абдуллаева, Даниил Дондурей и где много печатался Васильев. Статьи о Ларсе фон Триере, о Кире Муратовой, большая статья о Феллини… Но все-таки для меня самые дорогие, самые главные тексты — это те тексты, которые записаны с живого голоса. И те, которые этот живой голос и живую интонацию сохраняют. Живая интонация — это ведь не просто такой «оживляж», что-то, добавляемое декоративно, чтобы все покрасивше выглядело и чтобы зрители и слушатели не помирали со скуки. Нет, живая интонация — она для другого. Дело в том, что смысл иначе не передается. Меня этому научил как раз Васильев.

Потому что тогда, когда начиналась работа в Лионе и были лекции… Зара говорит: вот, Васильев начинает всегда с Чехова, он начинает работать со студентами, это всегда Антон Палыч… Ну, на самом деле — не так, не совсем так, совсем не так… Васильев со своими студентами в разных странах начинает всегда с Платона. С диалогов Платона. А я вообще по образованию, по тренировке, выучке своей — я профессиональный философ. Мне всегда казалось, что я Платона знаю сверху донизу, с ног до головы. И я училась у Васильева вот этому — иному. Тогда я сидела в уголочке в комнате, а они разговаривали с Зарой, и я иногда, чтобы им не мешать, спускалась, сбегала вниз с этой нашей Волшебной горы, энсаттовской, спускалась вниз в старый город, в Лион, в этот масонский, в средневековый Лион, бродила там и думала: ведь совсем по-другому, тот же Платон, который для меня так важен, — он совсем по-другому поворачивается, когда студенты вдруг выстраивают его диалоги, из себя, своими словами, когда Васильев им говорит об этом живым словом… И в этот момент я поняла, что вообще применительно к Платону это очень важно и что вообще для метафизики это очень важно. Живое слово, живая интонация — вот то, что в этой книге вполне сохранено (сохранно), что и составляет ее особенность — этой самой «Параутопии». Есть такой знаменитый диалог Платона «Федр», где как раз дается противопоставление речи звучащей, устного слова — и речи записанной, остановленной. То есть прежде всего мы имеем дело с «логосом». Это то, что Платон называет ζουν λόγος — «живой Логос» — именно живой, дышащий, ну, как зверь какой-нибудь, как животное. Вот этот ζουν λογος как что-то живое, шевелящееся, что никогда не может застыть, остановиться в смерти. И γράμμα — записанный текст, который, конечно, и в подметки не годится этому логосу, когда они различаются как живое и мертвое. Разница между устным словом и словом записанным… Это очень важный момент для Васильева, и я думаю, что это момент, который существен для всех нас. Есть что-то, что сохраняет смысл. Есть что-то, в чем смысл может жить. Это именно слово произносимое, слово устное. Смысл не может передаваться иначе, вот то, что происходит между наставником и учеником, то, что происходит между режиссером и актером, что потом в конечном счете происходит между актером и зрителем, — вот эта живая передача, которая существует в момент произнесения, в момент, когда слово сказывается.

Все дело в самой особенности этого смысла. Есть и еще один очень важный диалог Платона, «Тимей», которым тоже Васильев занимается со своими студентами. Об этом диалоге очень много писал Жак Деррида (Jacques Derrida), из русских философов для меня было важно мнение Михаила Ямпольского: он обратил мое внимание на один пассаж, который там содержится. Да, есть Логос, есть некий Божественный смысл, который желает войти в мир и перестроить этот мир по своему образу и подобию. Есть некий смысл, который хочет отпечататься в этом мире. Но все дело в том, как этот смысл принимается. Не просто вот этот сияющий золотой фаллос смысла, этот голос, не просто золотой пестик, который вот входит — и оставляет свой отпечаток. Важно, как мы сами умеем его воспринимать, как мы сами умеем слушать. Ведь тут создается некое поле взаимного натяжения, с двух сторон заряженное электричеством, с двух сторон несущее энергию. Каким образом смысл входит в мир? Его принимает не просто какая-то мертвая, косная материя, принимает его χώρα. Вот если Логос всегда — это мужское начало, смысл, который силен, который мощен, который взламывает нечто, вторгается внутрь, то «хора» — это начало женское, как бы часть материи, но особая часть. Наши философы, когда переводят диалоги Платона, — переводят слово χώρα как «пространство». На самом деле это такая тоненькая мембрана, такая живая пленочка, также заряженная энергией. Ну, вот если бы смысл просто смысл входил в материю и оставлял свой неизменный отпечаток — это одно дело, так мог бы существовать и письменный текст, и мир, весь мир как письменный текст. А вот если смысл записывается скорее как на восковой дощечке, если он постоянно стирается, если он размывается, если он выказывается как бы приблизительно, меняя свое значение, попутно оборачиваясь другой шкуркой, другой своей стороной, — его должна уметь принимать эта «хора», потому что на самом деле все только и начинает строиться с этой пленочки, с этой мембраны, на самом деле только так и начинают разворачиваться пространства и начинает разворачиваться вся вселенная.

Ну, кашмирские шиваиты, индусы, — они тоже полагали, что на самом деле мир строится из звучания, из гласных звуков… Гласные, которые растягиваются, и благодаря вот этому растяжению как раз и выстраивается все пространство, выстраивается время. Вначале есть некая «корневая мантра», гулко звучащая в пустоте, «биджа-мантра» (bīja-mantra), а потом уже из нее выделяются отдельные звуки, слова, и все растягивается наконец в мир — в мир предметов, существ и отношений. В этот виртуальный мир, существующий вокруг этого значения, по соседству с ним. Ну ведь точно так же ведь для византийских исихастов сущность Бога непостижима, мы никогда не сможем ее схватить, никогда не сможем узнать, это черная дыра, ουσία, но вокруг нее есть светящаяся