Шрифт:
Закладка:
Приезжайте-ка! И заберите тетю Ольгу с собой, она бы роли свои готовила и здоровья нагуливала себе вместе с моей спицеобразной женой.
Зажили бы мы — расчудесно! В саду, под старой липой, повесим гамаки и, лежа в них, в небеса арзамасские молча смотреть будем. И еще многие другие удовольствия изобразим. В случае, если серьезно надумаете ехать сюда, — вышлю в Нижний жену навстречу Вам.
А тете Ольге скажите вот что: о карточке моей для Икскуль писала она, так у меня нет такой карточки. Снимал меня в этом виде алупкинский фотограф, по фамилии Виноградов или Пономарев — не помню. Но их в Алупке двое — узнать можно. Так что самой О. Л. легче достать эту карточку, чем мне, можно даже по телефону все это обработать. Потом — карточку эту привезти сюда, если поедете, а не поедете — так уж прислать. Ну, всего доброго пока. Очень жду ответа. Всего краше будет, если вместо ответа Вы сами поедете сюда. Право же, Вам надо уехать из этого дурацкого места, ведь надоело! А жена просит написать Вам, что и кухарка у нас хорошая — ее приглашают стряпать в монастыри, когда приезжает архиерей. Вот как! Клятвенно уверяю Вас — здесь во всех отношениях лучше, чем у Вас, только моря нет. — Но зато — есть пруды и в них такие лягушки, что диву даешься! Со светлейшего князя Ливена величиной — право!
Кланяйтесь ялтинцам. Всем шлю низкие поклоны и всех желал бы видеть в Арзамасе — не под надзором полиции, впрочем, ибо я — незлобив.
Крепко жму руку.
А ведь занятно на земле жить, ей-богу! Тете Ольге — доброго здоровья поскорее, а потом — желания ехать сюда. И Вам того же.
Так как я ожидаю некоторых неожиданностей, то — в случае, ежели оные произойдут, — жена своевременно известит Вас об этом.
205
К. П. ПЯТНИЦКОМУ
12 или 13 [25 или 26] мая 1902, Арзамас.
№ 2.
Угроза Ваша засыпать голову мою деловыми письмами — страха во мне не вызывает, нет! Мужественно жду. Арзамас, как я замечаю, город несомненных бездельников, а это впечатление, — хотя, быть может, и ошибочное, — возмущая меня, наполняет мою психику бурной энергией. Провижу в будущем тихоходов-арзамасцев смятенными и быстро бегающими по улицам города с ужасными тайнами на рожах, облеченными в конспирации, ищущими ту точку опоры, с коей они могли бы перевернуть вверх тормашками всю систему жив «и своей. А жизнь — медленная и, кажется, не очень веселая. В последнем меня особенно убеждает огромное количество влюбленных и внешний вид их. Как «онѣ», так и «они» имеют столь мало выразительные мордашки и хари, что сразу начинаешь думать: вот люди, которые лишь потому влюбились друг в друга, что больше делать им нечего, кроме как повеситься с тоски на деревьях. Они вешаются друг другу на шеи. Разница — не особенно заметная и, пожалуй, различимая лишь путем осязательным.
С Немировичем[-Данченко] говорил настолько убедительно, насколько мог. Сей корректный муж обещал мне в мае устроить снимки. Теперь — май, а потому я сегодня телеграфирую ему.
Посылаю Вам, для контроля, почтовые расписки на мои посылки и письма. Делаю это того ради, что — как я заметил — начальство, в лестном для меня интересе к моей корреспонденции и, видимо, стремясь собрать как можно больше автографов М. Горького, некоторые мои письма… мягко говоря, — крадет.
Очень рекомендую Вам — никогда ни в каких письмах не отзывайтесь о начальстве без уважения, подобающего ему по заслугам его перед родиной нашей. Ибо, не удовлетворяясь современным состоянием русской литературы, не находя ее отвечающей его, начальства, вкусам, оно, для развлечения, занимается часто чтением частной корреспонденции, и потому всем лицам, имеющим привычку писать письма, никогда не следует употреблять по отношению к начальству таких звучных эпитетов, как сволочь и т. д. Не надо льстить начальству.
Чорт знает что такое! Всякий раз, когда я касаюсь этого предмета, он, невзирая на его очевидную важность, — вызывает у меня какое-то мальчишеское, глупое чувство, полагаю, совершенно не достойное писателя, столь превознесенного, как аз, грешный. Нет во мне солидности, нет! И в начальстве чего-то нет, кроме ума, сердца, чести и прочих человечьих качеств, как известно, давно уже им утраченных.
Вы думаете, я — сержусь? Нет еще.
Жду деловых писем. Почему ушел Зволянский? Неужели оказался слабым? Нет, не ценят в России таланты, даже таланты сыщиков не ценят! А кто по нынешним временам более сыщика нужен стране?
206
К. П. ПЯТНИЦКОМУ
15 или 16 [28 или 29) мая 1902, Арзамас.
№ 2.
Я окончательно разучился прилично писать письма […] Третье письмо начинаю и — не уверен, что благополучно допишу его до конца, ибо — нестерпимо хочется ругаться.
Посылаю последнюю книжку: чертовски рад, что развязался, наконец, с этой раздражающей канителью, Ну, знаете, какая же противная вещь этот мой «Читатель»! Ей-богу, это не я писал, это любезный сердцу моему Иван Иванович Иванов насочинял. И вообще — премного во мне сидит Иван Ивановича, чорт его возьми! Обидно усмотреть в самом себе мещанина, ту язву, которая так возмущает тебя в других.
Кроме «Читателя», очень противное впечатление оставляет первая часть «Проходимца», и совершенно никуда не годятся «Товарищи» и «Васька Красный». С величайшим наслаждением я выдрал бы эти гнилые зубы из моих челюстей.
Но — что же делать? Скажите, — могу я, имею право сделать это, не вызывая у читателя убеждения в том, что я его обкрадываю?
Начинаю вступать в местное общество. Здесь, как и на всех других точках земли, тоже есть хорошие люди. Есть и такие, которые говорят: «Вот не было печали, так черти накачали! Приехал, оказывается, этот, Горький-то! Вдруг ему вздумается сделать нам визиты, а? Скомпрометирует…» Земский начальник Хотяинцев — отец его воспитал Зверева, незаконнорожденного,
