Освободитель нахмурился.

– Нет, где уж там. Я был грязным уродцем, а ты – нашим десятником, таким же рабом, как и все! Он был когда-то рабом, мой хозяин, – пояснил одноглазый, обращаясь к собранию. – На обсидиановом руднике у подножья Фальт. – Он вскинул подбородок, оттянул окровавленной рукой кожу на шее. – А теперь – видите? – я свободен! Я бежал с рудника! На мне нет ошейника, а он до сих пор его носит ради нас всех! Но когда он еще был рабом и я был рабом, – мокрый глаз Нойеда моргал над беззубой ухмылкой, – он спас мне жизнь! Ты спас мою жизнь, хозяин, а я спас твою! И еще сто раз буду спасать, не щадя своей! Я никогда тебя не забывал! Никогда!

Горжик, все еще хмурясь, сошел на одну ступеньку.

– Я помню тебя, Нойед. Говоришь, я спас тебе жизнь?

– Да! Благодаря тебе я стал Нойедом-беглым, Нойедом-стервятником, Нойедом-разбойником… Нойедом-убийцей! Нет, я не из добрых людей. – Он поднялся на ноги. – Но благодаря тебе я двадцать с лишним лет спустя встретился с этим варварским псом, тоже беглым; он скрывался в пещерах Макалаты на краю пустыни, среди нищих, костей и пепла, рассказывая басни, как его предали и как он отомстит! Безумец, умалишенный! Он собирался убить Горжика, моего хозяина, великого Горжика, которого весь Неверион именует Освободителем, без которого я ни за что бы не выжил и не сумел бы хоть как-то распорядиться своей жалкой жизнью! Я следил за ним, хозяин. Шел за ним через весь Неверион, до самой столицы, до этого подземелья. Шел, хотя не до конца верил в его безумие, в то, что он способен тебя убить. Но когда он попытался… – Нойед подошел к мертвому телу, трижды оттолкнувшись рукой от пола (Прин вспомнилось, как она слезала с дракона), и вытащил из него свой кинжал, – я был наготове! Я послужил тебе, хозяин, как ты послужил мне, когда мы оба были рабами в этих проклятых штольнях! Помнишь?

– Мне сдается, Нойед, что тебе больше пристало ненавидеть меня, чем любить.

– Ненавидеть тебя? Моего спасителя? – Нойед снова зашелся смехом. – Ты теперь стал велик, а я немногим лучше раба – где мне понять шутки великих людей. – Он опять обернулся к собравшимся. – Хозяин шутит! Но он велик, не правда ли – мой хозяин, мой Освободитель, мой Горжик?

По толпе прошел ропот, выражавший скорее растерянность, чем согласие, однако Нойеду и этого было довольно: он ухмыльнулся и стал совать кинжал в ножны.

Толпа продолжала напирать. Прин нашла взглядом Западного Волка – он, похоже, и думать о ней забыл.

– Рассказать, как он спас мне жизнь? – Нойед оглянулся на Горжика. Рассказать им, хозяин?

Горжик спустился еще на одну ступеньку. Нахмуренный, он казался особенно грозным – из-за шрама, наверно.

– Да. Расскажи нам всем.

Нойед набрал воздуха и начал:

– Неполных четырнадцати лет я играл близ нашей восточной деревни с другими ребятами, и нас схватили работорговцы. Мы отбивались, как могли. Мою подругу растерзали на части в жажде овладеть ею. Моему брату переломали ноги и ребра, а день спустя сбросили его, еще живого, с утеса. Я все слышал, но не видел, как они это сделали: в схватке мне выбили глаз, и три дня я был слеп – лишь потом в уцелевший глаз постепенно вернулось зрение. Так, в дороге, я встретил день своего рождения, никому о нем не сказав. Неделю спустя меня в числе дюжины других продали на рудник и пригнали в барак, где был десятником Горжик – тоже раб, но облеченный властью. Если бы мы работали на полях знатного вельможи, а не в вонючей императорской яме, он бы носил поверх ошейника белую оборку – так говорили все. Он сполна заслуживал этого, но на руднике таких почестей никому не оказывали. Видите шрам на его лице?

Прин подумалось, что он уже не раз рассказывал эту историю в тавернах и у костров – или постоянно повторял ее про себя, чтобы однажды высказаться.

– Видите? Он был у него уже и тогда, когда я, ослабевший от лихорадки и жажды, продрал свой здоровый глаз и увидел, как он стоит надо мной, лежащим на грязной соломе. Позже мне сказали, что шрам он получил в драке: стражник ударил его кайлом за то, что он защищал мальчика-раба от взрослых обидчиков. На руднике это стало легендой – верно я говорю, хозяин?

– Может, и верно – но я уже забыл, как его и звали, того мальчишку. Рассказывай дальше, Нойед.

– Он был добр ко мне, мой хозяин. Я был совсем ребенок, моложе вот этой девочки, – он показал на Прин, – полуслепой, еле ноги таскал – но это не помешало им отправить меня на работу. Я выносил наружу обломки камня, в грязи, в темноте. Тем, кто не работал, не давали ни есть – без еды я бы пару дней еще протянул, – ни пить, а жажда мучила меня постоянно, потому что я весь горел. Хозяин держал мою голову, пока я пил или пока меня рвало из-за того, что я нахлебался лишнего. Давал мне передохнуть, обрывая тех, кто выражал недовольство. А вечером в бараке, когда я падал на солому, не в силах давиться за своей порцией, он приносил мне еду и полную тыкву воды. Сидел со мной и подбадривал меня шутками, не давал никому отнять у меня мой ужин. Словом, всячески облегчал мои последние дни. Я думал, что скоро умру, и смерть казалась мне избавлением.

Другие тоже так думали.

Однажды ночью несколько рабов навалились на меня и использовали как женщину, один за другим. Пыхтели, кусали меня за плечи, грозили убить, если я закричу.

Откуда этот заморыш знает, что мужчины делают с женщинами, подумала Прин?

– На другой день даже стражники признали, что я не гожусь для работы. День без воды и пищи помог бы мне, наверно, перенести и вторую ногу через порог, за который одной я уже ступил. Но Горжик сказал стражникам: «Ничего, он еще поработает. Дайте ему пару часов, и он оклемается». Он сам отнес меня в шахту, весь день носил мне попить и позволял лежать просто так. Что до других… я слышал их разговоры. Мои насильники шептались, что ночью повторят то же самое – ему все равно, мол, не жить. Если бы я помер во время этого надругательства, они продолжали бы свое, пока мой труп не остыл бы – а я знал, что до рассвета точно не доживу. Но вечером после ужина Горжик привел ко мне носатого человека, одетого в чистую синюю шерсть – евнуха знатной дамы, чей караван остановился на ночь около нас. Ей требовался раб, не знаю уж для чего – и Горжик, как десятник, выбрал меня, зная, что любая перемена пойдет мне на пользу. Евнух повел меня к шатрам, верблюдам и повозкам с провизией. Начался дождь. По дороге я дважды падал, и евнух, недовольно ворча, меня поднимал. Я помню, как стоял один у шатров, зажмурив единственный глаз, ловил ртом дождевые струи, точно во сне, и знал – как знал и ты, хозяин – что вместо меня насильники найдут одну лишь солому, залитую моей кровью и мочой с прошлой ночи. Но дама не захотела меня купить. Не знаю, с чего мне – или Горжику – вздумалось, что кому-то может понадобиться полудохлый, наполовину слепой щенок. Да мы и не думали, все это делалось с горя. Я шел с евнухом назад, сотрясаясь от кашля, обливаясь соплями – и он, из брезгливости или из сострадания, достал ключ и отомкнул мой ошейник, чтобы мне легче дышалось. Было темно, и этого никто не заметил, а евнух, приведя меня обратно в барак, тут же ушел искать мне замену. Так мне подарили еще одну ночь жизни; все рабы уже спали – час поздний, завтра вставать чуть свет, не время предаваться утехам. Еще одна ночь, за которой меня ждала неминуемая смерть. Но я, чуть живой, все же прошелся по свежему воздуху и посмотрел на озаренные звездами горы взглядом свободного человека. В дождливые ночи бараки часто не охранялись – куда деваться рабу в железном ошейнике? А наш стражник и вовсе ушел вместе с евнухом. Я пополз к двери, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не кашлянуть. Выбрался из барака и пополз дальше по грязи, по гальке, ранившей мои колени и руки. По слабости своей я отполз лишь на тысячу шагов и весь день пролежал в лесу. Не знаю почему, но меня не искали. Может, подумали, что я умер – стражники могли слышать, что со мной хотят сделать, и решили, что я не выдержал и насильники избавились от моего тела. Такое там случалось частенько. Или подумали, что я все равно не жилец, и поленились за мной гоняться. Работник из меня все равно никудышный был. А может, их отговорил мой хозяин. – Нойед снова ухмыльнулся в сторону Горжика. – Вечером ко всем моим мукам добавился еще и голод. Я дополз до поляны, где, судя по утоптанным тропкам и дыркам от шатровых кольев, прошлой ночью стоял караван. После таких стоянок всегда остается мусор. Я наелся этого мусора и поспал в нем, не глядя на дождь, а утром оставил там свой ошейник. Не сомневаюсь, что он и сейчас лежит там, в мусорной яме у подножья Фальт. Не помню, что я ел и где спал в три следующие ночи. Помню только, как смотрел из темноты на костер, у которого ужинали какие-то веселые путники. Подойти я не смел – боялся. В другую ночь у ручья разбили лагерь работорговцы со своей добычей. Я подумал, что мне еще хуже, чем этим скованным бедолагам – им хоть овсянку кучками на доску выкладывают, и они едят, нагибаясь, со связанными сзади руками. Лихорадка моя незаметно прошла. Я питался кореньями, запоминая и выбрасывая те, от которых мне делалось худо. Ел жуков, шмыгавших в буреломе. И как-то ночью подошел к другому костру. Я с самого заката смотрел, как эти люди готовят себе еду. Мне было все равно, кто они, работорговцы или нет – лишь бы взглянули на меня, заговорили со мной, да пусть хоть побили бы, пусть хоть убили. – До сих пор Нойед говорил с жаром, но теперь сник, сообразив, что разглагольствует перед слушателями, видевшими, как он убил человека. – Вы, добрые люди, сочтете, что это был сброд похуже работорговцев. Они покормили меня. Побили меня. Помыли меня. Посмеялись надо мной. Уложили меня спать. Со мной шутили, меня ругали, давали мне трудные и опасные поручения. Я скоро сбежал от них, но какое-то время они мне заменяли семью. Я перенял их ремесло и поныне им занимаюсь.