долгие годы скитаний. После смерти брата Михаила, оставившего вдову и семерых детей, он взял на себя все обязательства по долгам покойного. Но денег не было, платили ему мало, а кредиторы безжалостно душили своими требованиями. Чтобы не оказаться в долговой тюрьме, пришлось удариться в бега.

В Европе он чувствовал себя в относительной безопасности, однако безденежье повсюду давало о себе знать. Зарабатывал он в этот период главным образом тем, что получал авансы за еще не написанные, но уже обещанные издателям сочинения. Это давало возможность хоть как-то существовать, но затягивало долговую петлю на его шее все туже и туже.

В надежде на чудесное избавление он играл в рулетку. Иногда выигрывал большие суммы, но тут же в азарте проигрывал их, оставаясь без гроша в кармане. И тогда снова приходилось одалживаться у издателей, друзей, жены, отдавать в заклад ее драгоценности, ее и свою одежду.

Ужасные воспоминания остались у него от Женевы. Сырой и холодный климат убивал его, не давал ему работать. Эпилептические припадки следовали один за другим, в перерывах между ними он мучился то от жутких головных болей, то от сильного сердцебиения. В зимние месяцы оба — он и Аня — страдали от сильных ветров снаружи и от холода в квартире. Камин, сколько в него ни бросай дров, не давал тепла.

Потом родилась Соня, и это было огромным счастьем. На сорок седьмом году жизни он впервые стал отцом. Он любил ее безгранично, часами не отходил от ее кроватки, разговаривал с ней, напевал ей песенки, купал ее, вытирал, заворачивал в одеяло, укладывал спать.

Но счастье длилось недолго. В начале мая, когда стояла прекрасная солнечная погода, Достоевские каждый день по совету доктора вывозили четырехмесячную дочку в парк. Однажды во время прогулки погода резко изменилась, налетел холодный ветер, девочка начала кашлять, у нее повысилась температура. Детский врач регулярно приходил и уверял, что ребенок поправится. Но Сонечка не поправилась.

Смерть первого ребенка стала для него тяжелейшим испытанием. Он чувствовал себя Иовом, у которого Бог отнял самое светлое, самое дорогое. Отчаяние его было так велико, что, если бы не Аня, он вряд ли справился бы с ним.

Спустя несколько лет им предстояло потерять еще одного ребенка — трехлетнего Алешу. Его Федор Михайлович особенно горячо любил, как будто предчувствуя, что скоро его лишится. Ребенок был веселый, жизнерадостный, уже научился что-то говорить. Утром в день смерти он громко смеялся, бегал, ничто не предвещало беды. Но в середине дня лицо его вдруг начало подергиваться судорогами. Его уложили в постель, он вскоре потерял сознание.

Пришел доктор, сказал, что у ребенка «родимчик», ничего страшного. Позвали другого врача, известного специалиста по детским болезням. Он внимательно осмотрел мальчика и сказал Ане:

— Не плачьте, не беспокойтесь, это скоро пройдет.

Но когда Федор Михайлович пошел провожать врача, тот на выходе сказал, что у ребенка агония и что сделать ничего невозможно. Скоро судороги стали уменьшаться, потом ребенок затих, дыхание у него прекратилось.

Смерть Алеши застала врасплох обоих супругов. Федор Михайлович плакал навзрыд, а Анна Григорьевна была в таком отчаянии, что на многие месяцы впала в апатию, потеряла волю к жизни. После смерти Сони она утешала его, а теперь пришлось ему утешать ее. Он уговаривал ее, упрашивал покориться воле Божьей, со смирением принять ниспосланное несчастье, пожалеть его и детей. Но она оставалась безутешной.

На сороковины Алеши он ездил в Оптину пустынь, к старцу Амвросию. Рассказал старцу, как Аня места себе не находит после потери сына, так что даже детей забросила и внимания на них не обращает, а только все плачет. Старец спросил:

— Верующая она у тебя?

— Да, батюшка.

— Ну так передай ей, чтобы плакала, но и радовалась. Однажды древний великий святой увидел во храме мать, плачущую по младенце своем, которого призвал Господь. «Или не знаешь ты, — сказал ей святой, — сколь сии младенцы пред престолом Божиим дерзновенны? Даже и нет никого дерзновеннее их в Царствии Небесном: Ты, Господи, даровал нам жизнь, говорят они Богу, и только лишь мы узрели ее, как Ты ее у нас и взял назад. И столь дерзновенно просят, что Господь дает им немедленно ангельский чин. А посему, — молвил святой, — и ты радуйся, жено, а не плачь, и твой младенец теперь у Господа в сонме ангелов его пребывает». Вот что сказал святой плачущей жене в древние времена. Это и ты передай своей Ане. Младенец ваш теперь предстоит пред престолом Господним, и радуется, и веселится, и о вас Бога молит.

Почему он сейчас вспомнил о Соне и об Алеше? Потому ли, что боль потери так и не унялась, или потому, что скоро с ними свидится? Ведь они его первыми встретят там — за порогом смерти. А еще маменька, отец и безвременно ушедший брат Миша, и многие другие — дорогие и любимые, — кто уже перешел в мир иной.

* * *

Аня вдруг открыла глаза и приподнялась на своем самодельном ложе. Увидела, что он не спит и смотрит на нее, не отрываясь. Вскочила, наклонилась над ним:

— Ну, как ты себя чувствуешь, дорогой мой?

— Знаешь, Аня, — сказал он полушепотом, — я уже часа три как не сплю и все думаю. И только теперь сознал ясно, что я сегодня умру.

— Голубчик мой, зачем ты это думаешь? — заволновалась она. — Ведь тебе теперь лучше, кровь больше не идет. Очевидно, образовалась «пробка», как говорил Кошлаков. Ради Бога, не мучай себя сомнениями, ты будешь еще жить!

— Нет, я знаю, я должен сегодня умереть, — произнес он тихо и твердо. — Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие.

Новый Завет издания 1823 года всегда лежал на его рабочем столе. Это был тот самый экземпляр, который он получил тридцать лет назад от Натальи Дмитриевны Фонвизиной, когда прибыл в Тобольский острог на пути в Омск — к месту каторги. К тому времени она и двое других жен декабристов прожили в Сибири уже четверть века. Они добились свидания с осужденными петрашевцами и подарили каждому по такому экземпляру.

В Омском остроге это была единственная разрешенная книга, и за четыре года Достоевский изучил ее вдоль и поперек. Ночью она лежала у него под подушкой, а днем в свободные минуты он ее читал и перечитывал. По этой книге он научил читать одного каторжника-мусульманина.

Выйдя из острога, он не расставался с ней. Где бы он ни поселялся, куда бы ни приезжал, первым делом он клал на рабочий стол