на юго-востоке показался африканский берег, напоминающий едва заметную гряду облаков, лежащих у самой линии горизонта. Голубовато-сиреневые, они словно висели в прозрачном воздухе. Каракка бодро шла бейдевиндом при западном ветре, беспокоиться было не о чем. Барбаросса вернулся на кушетку, и воспоминания снова накрыли его с головой, как волна накрывает прибрежную скалу.

Однажды утром он обнаружил вокруг своей постели тонкую полоску пепла. Кто пробрался к нему в домик и как он не услышал незваного гостя? Недопустимая оплошность! Видимо, жизнь в медресе показалась ему мирной и безопасной, и вот – вторая ласточка. Первая была в Новгороде.

О цене, которой пришлось рассчитываться за беспечность, Барбаросса подумал со злостью и раздражением. Злостью на себя и раздражением за то, что ничему не научился из преподанного урока. С той ночи Барбаросса вернулся к прежнему состоянию постоянной настороженности и вскоре поймал гостя.

Когда луна скрылась за тучами и лягушки, наверное, испугавшись темноты, разорались особенно громко, дверь в домик неслышно приотворилась. Барбаросса открыл глаза и положил ладонь на рукоять кинжала. Темная фигура приблизилась к постели и подняла руку с зажатым в ней предметом. Барбаросса прыгнул с места, как кошка, и резким ударом опрокинул гостя на землю. Тот не сопротивлялся, а только застонал от боли нежным, почти девичьим голосом.

Барбаросса зажег светильник и поднес его к лицу посетителя. Им оказался брат Рума, один из лучших чтецов медресе, юноша с абрикосовыми щеками и застенчивым взглядом.

– Что это значит, Рума? – спросил Барбаросса. – Зачем ты уже второй раз приходишь ко мне ночью и для чего этот пепел?

Рума молчал, его тело сотрясала мелкая дрожь, он упорно смотрел в пол, не решаясь поднять глаза. Барбаросса связал гостя и разбудил Хайдара, жившего в соседнем домике. Тот оглядел Руму, взглянул на пол, выслушал рассказ Барбароссы и попросил:

– Отпусти его, пожалуйста.

Барбаросса развязал халат, которым стянул руки юноши, и рывком поставил его на ноги.

– Иди к себе, Рума, – тихо произнес Хайдар.

– Ты можешь объяснить, что все это значит? – спросил Барбаросса, когда за непрошеным гостем затворилась дверь.

– Да. Думаю, этот разговор не будет приятен, но другого выхода нет.

Барбаросса уселся на кровать и вопрошающе уставился на стоявшего у стены Хайдара.

– Братья тебе не доверяют. Им кажется, что с твоим появлением духовная атмосфера в тарикате ухудшилась. Стало труднее молиться, да и ворота понимания священных трактатов сузились.

– Но при чем тут я, Хайдар?

– Тебя подозревают в колдовстве. Не в намеренном, а в невольном. Поэтому Рума и окружал твою постель пеплом сожженной рыболовной сети. Это лишает колдунов черной силы.

– Но я не колдун, Хайдар! – воскликнул Барбаросса. – Я вырос в монастыре, среди просвещенных монахов, а не в лесу рядом с ведуньями и лешаками.

– Как раз в этом-то и проблема, – грустно улыбнулся Хайдар. – Отчего мы называем христиан неверными? Оттого, что они поклоняются идолу, истукану, а значит, в капищах своих служат темным силам, то есть бесам. Ты сам рассказывал Юсуф-деде, что вырос, а потом жил в таком капище, значит, волей или неволей соприкасался с другой стороной. Вот сейчас она и пытается через тебя запустить свои щупальца в наше святое братство.

Барбаросса словно онемел. Обвинение было невыразимо чудовищным, настолько далеким от правды, что защищаться не имело смысла. Но все-таки он попробовал.

– Это полная чушь! Мы служим единому Богу, а не дьяволу.

– Вот видишь, – снова грустно улыбнулся Хайдар. – Ты говоришь – мы, значит, все еще с ними, а не с нами.

Барбаросса развел руками.

– Хайдар, мне трудно переубеждать убежденных, но я говорю чистую правду и могу поклясться самым дорогим на свете, что вы ошибаетесь.

– Пир на твоей стороне, Барбаросса. Поэтому ты все еще здесь. Я тоже не верю обвинению и, кроме того, не почувствовал никакого ухудшения атмосферы. Мы с тобой изучаем сложные трактаты, и я не заметил, будто ворота понимания сузились. В общем, вчера у Юсуф-деде состоялся суд, и он вынес решение в твою пользу.

– Суд? – поразился Барбаросса.

– Духовный суд. Тебя не позвали, поскольку ты еще ученик и ничего бы не понял. Я представлял твои интересы и выиграл.

– Тогда почему Рума все-таки пришел этой ночью?

– Почему-почему? – Хайдар тяжело вздохнул. – О Аллах! Ты вложил в душу человеческую честолюбие и гордость, ответственность за других и безответственность по отношению к самому себе, смешал решимость и беспомощность. Ты столько всего нагромоздил в человеке, что он получился самым противоречивым и самым одиноким существом на свете…

– Ты хочешь сказать, что Рума действовал по собственной воле?

– Да, именно это я хотел сказать. А сейчас отправляйся спать, до рассвета осталось совсем немного. Завтра, когда ты придешь в медресе, сделай вид, будто ничего не произошло. А Рума за свой поступок даст ответ пиру.

На следующий день, под вечер, братья после целого дня учения собрались во внутреннем дворе. Отблески факелов играли на поверхности глазурованных широкогорлых кувшинов, заполненных до самых краев холодной ключевой водой. Над двором повис пряный аромат мускуса и лаванды, ветер стих, и казалось, даже стены домов источают благовония.

Суфии возлежали на подушках и звериных шкурах, слушая Руму. На сей раз он не читал, а пел суфийские притчи, аккомпанируя себе на сазе. Волшебное сочетание музыки и смысла действовало куда сильнее обыкновенного чтения.

Барбаросса сидел на траве возле Хайдара и видел, как слово властно подчиняет его своей воле. Сначала остановились и замерли глаза, затем побелела кожа, словно становясь тоньше, дабы легче пропускать слова внутрь тела. Барбароссе казалось, будто он видит, как притчи стекают вниз под гладкой белизной шеи и разливаются по всему существу Хайдара.

Рума закончил петь и замолк. Суфии молчали, погруженные в созерцание. Хайдар наклонился к Барбароссе и едва слышно прошептал ему в самое ухо:

– Ты говоришь, чистая правда… Я тебе верю. Мне всегда казалось, будто обвинение христиан в службе темной стороне облыжно. Мы, мусульмане, просто боимся иной веры и прячем свой страх под презрением и ненавистью.

Он выпрямился и некоторое время молчал, словно прислушиваясь к лишь ему слышному голосу.

– Как всякий правоверный, – продолжил Хайдар, снова склонившись к Барбароссе, – а тем более лицо духовное, я всегда презирал христианство. Смеялся над его сторонниками и ощущал великое превосходство над его жалкими попами. Прошло немало лет, прежде чем я постиг свою ошибку. И знаешь, кто открыл мне глаза?

– Кто? – прошептал Барбаросса.

– Наш пир, Юсуф-деде.

– Почему же он сразу…

– Потому, – перебил его Хайдар, – что истину невозможно получить в подарок. Ее можно только открыть самому.

Теперь я считаю, что нам