едва ли иначе вообще появились бы средневековые монахи-переписчики. Vivarium – так называл он свой монастырь. В Виварии этом – на всю долгую зиму вскоре наставших темных веков – затаилась античная мудрость, готовая вновь сказать свое слово в лучшие времена. Было, пожалуй, в Кассиодоре что-то от самаритянина Иустина, в 165 году нашей эры принявшего мученическую смерть в Риме: из философа-язычника он превратился в богослова и апологета христианского откровения; известно такое Иустиново признание, подлинно христианское, вселенско-церковное и в то же время – гуманистическое: ὃσα παρὰ πᾶσι καλῶς εἴρηται ἡμῶν χριστιανῶν ἐστίν [все верное, когда-либо сказанное людьми, – наше христианское достояние].

Над туманами темных веков возвышаются образы нескольких мужей, внесших первостепенный, неоценимый вклад как в христианскую традицию, так и в гуманистическую. Это Амвросий и Августин, Боэций и Григорий, испанец Пруденций и Авсоний, певец Мозеля, а также и многие другие. Все они – истинные охранители и одновременно – первопроходцы высокой культуры в новую эру: гуманизм античного толка и народная традиция, зарождавшаяся в те времена, сопрягаются здесь с духом христианства и с христианской любовью.

Поймите меня правильно: времена не повторяются; поиски собственного пути нельзя подменить имитацией прошлого. На прошлое можно только ориентироваться. Можно таким образом подсвечивать нынешнюю ситуацию огнем аналогии. Если нам и вправду предстоят темные века со светлым возрождением в перспективе, то и гуманизм наш не сможет опереться на Античность или на Ренессанс; опорой ему послужить может лишь Средневековье. Говоря яснее и конкретнее, новый гуманизм – это не классицизм и не возрожденческие мечтания; это, скорее, медиевализм и реставрационная мысль. Не reformatio, но informatio. Все греческое – до поры и со всеми оговорками – мертво. Graeca non leguntur [греческий непонятен]: что сегодня, что тысячу лет назад. У нового эллинизма с его вялыми намерениями шансов нет никаких. Латынь мертва наполовину или на три четверти: все-таки еще не до конца. Потому гуманистическую волю и новую веру направить нужно именно в эту сторону. Гуманизм сегодня в такой беде, что обновиться он сможет только при условии внутренней концентрации. Пиндар и Софокл нам уже не помогут: придать нам сил на пути и в деле могут лишь те славные мужи, что стоят у истоков нашего мира, нашего Запада – от Августина до Данте. Лишь в этой форме может сегодня свершиться гуманистическое самоосознание, встреча гуманизма с самим собой453.

В такой перспективе могут и высвободиться творческие силы. У молодых людей пробудится, может быть, гуманистический восторг. Все вместе они подступили бы к общему делу, и даже при неблагоприятном исходе им бы сопутствовала гуманистическая невозмутимость, о которой так хорошо сказано в строках Грильпарцера:

Will meine Zeit mich bestreiten,

Ich lass es ruhig geschehn.

Ich komme aus anderen Zeiten

Und hoffe, in andre zu gehn.

[Коль мое время меня отвергнет,

я не стану переживать.

Я пришел из другой эпохи

и в другую надеюсь уйти.]

Сила гуманизма – в таком спокойствии. Это щит гуманистической веры, и ни один враг его не отберет.

А враги всегда были. Особой враждебностью отличалось религиозно-профетическое исступление, что ярко воплотилось в личности Савонаролы. Вражда примечательная, но на сегодняшний день бояться ее нечего. Куда коварнее другой враг, очень к тому же близко подобравшийся: невежда и филистер. Да, наш старый знакомый! Немецкому духу он, похоже, сопутствовал на протяжении всех столетий. «С легкостью, – читаем у Гофмансталя, – с первых слов можем мы разглядеть все неловкие глупости прошлой эпохи по старым ее документам, служившим когда-то своему „времени“, в нем купавшимся; и с отвращением мы поскорее отводим взгляд. Но как удивляемся мы, всматриваясь в суету настоящего, когда глаза наши, медленно привыкая к мельканию, различают все ту же непостижимую пошлость, то же убожество, то же ничтожество, то же никчемное ротозейство в полном цвету; наши интеллектуалы-филистеры абсолютно равны домартовским, во всем подобны ученым и неученым охальникам XVIII столетия; все это видится как стоячие, поганые воды, какое-то неизбывное болото, которое никому никогда не осушить!» Обывательское, невежественное филистерство переступает любые границы: эпохи, сословия, классы. Это не просто стариковская манера сытого бюргера. Все то же самое подпитывается на почве молодежных социалистических движений. Филистеры могут быть и немецкими националистами, и гражданами мира, обывательство может быть и пасторальным, и агитаторским. Особенно тесно такое невежество переплетается со всякого рода ресентиментом. Идеология угнетения, сознательная или несознательная, с ее, опять же, ресентиментом – вот самый новый, а значит, и самый могущественный враг гуманизма. Чутье подсказывает, что гуманизм скоро и вовсе будет под силу только самым свободным и самым смелым.

В общем, мы, гуманисты, окружены врагами: и неприкрытыми, и тайными. Число их, стоит добавить, безмерно возрастает из‑за инертности масс, равнодушных и безучастных. Прямо сейчас, перелистывая страницу, нам уже нужно думать о тяжелой своей ситуации. Это ситуация политическая. Оставим в стороне грубость и ресентимент, невежество с ханжеством, направленные против гуманистической мысли. Забудем об этом и обратимся к иному порядку враждебных поветрий: ко всему тому, что направляется идейными мотивами – религиозными, филантропическими, этическими. Вот с этим нам действительно нужно бороться, вот с этим мы вступим в рыцарский поединок. С этим и только с этим! Вот самая полная и самая строгая проверка наших гуманистических намерений, нашей гуманистической веры. Лишь на такой высоте все сможет окончательно проясниться.

Наблюдение за врагами обретает свой смысл в этой взаимосвязи: это уже не какая-то дерзость, а достойная необходимость. Человек полностью предан лишь той идее, за которую он готов сражаться. Мы восприняли и взяли на вооружение мудрую, невозмутимую уверенность Грильпарцера. Но от времени мы все-таки никуда не денемся, есть дела у нас и в миру – «а если мир исполнен бесов!». Разве можем мы отречься от рыцаря-гуманиста Ульриха фон Гуттена с его воинственным кличем «Я посмел!»: только если бесповоротно впадем в отчаянье.

В нынешней ситуации боевой дух – не единственная, конечно, но очень значимая форма инициативы, принадлежащей, как мы уже видели, самому существу гуманизма и его эффективных принципов. Практика и техника новейших политических революций актуализируют аристократический принцип отбора. Большевики и фашисты испытывают своих неофитов, желающих доступа к внутреннему кругу, точно так же как ордена или объединения вольных каменщиков. Гуманизму тоже не стоит добиваться своих сторонников: пусть лучше они его добиваются. Нужно сплочение, а не распространение. От попутчиков и оппортунистов нужно избавляться, от пропаганды и проповеди – воздерживаться. Пусть каждый ищет спасения там,