Людей, собиравшихся в особняке, объединяли, скорее всего, политические интересы неприятия большевизма. Многие из них надеялись повоевать с большевиками, и много спорили о том, как выводить страну из тупика. Все они были верующие, православные, но без оттенка фанатизма. Это были вполне светские молодые люди, из хороших семей, детство их прошло до революции, а молодость и зрелость — при большевиках201. Как все традиционно-русские люди, Нарышкинская молодежь была умеренно православной202, но им была нужна своя церковь.

Хозяин особняка такую для них создал, и все с удовольствием туда ходили молиться, исповедоваться и причащаться. Это была скорее клубно-полковая походная церковь при некоем антисоветском объединении. Заговором это сообщество назвать было нельзя — это было объединение, имевшее далекие планы. Тогда не они одни мечтали создать политическое движение. Кто-то из этих молодых людей имел связь с немецким посольством203. Моему отцу в начале войны сестры сказали: «Глеб, можешь быть спокоен, когда немцы войдут в Москву, твоя семья будет в безопасности».

Любые пропуска, любые документы и бланки204 в доме были. Откуда — отец не знал. Сестры спасли жизнь моему отцу, когда его захотели взять в перебитое под Москвой ополчение. Кому-то из врачей сестры позвонили, и те сделали документ, что он — законченный идиот, которого нельзя близко подпускать к оружию205. Ато бы его обязательно убили, как остальных, ведь некоторые ополченцы сидели в окопах буквально с палками, пугая немцев206.

После женитьбы отец несколько отошел от этой компании, так как, будучи сугубо штатским человеком, избегал поездок в леса, под Волоколамск, для совместных стрельб из револьверов. Летом многие ездили под Волоколамск, на чью-то дачу, и там, в глухом лесу, стреляли в цель. Отец отнюдь не готовился к вооруженной борьбе с красными, хотя хорошо стрелял с детства. Наглядевшись крайних ужасов гражданской войны на Украине, он на всю жизнь испугался и решил жить как мудрый пескарь — тихо. У него были книги, жена, сын, студенты — и всё207.

Моя мать была несколько иной. Вышло так, что во время войны мы оказались в одной культурной семье на Оке, под Тарусой. И к нам ненадолго пришли немцы — баварская кавалерийская часть с легкими пушками на конном ходу. Немцы вместе с нами справляли католическое рождество. Была моя бабушка-генеральша, мама и я. За столом сидел полковник (оберст), офицеры и мы. Готовили и подавали денщики. Мамочка надела фиолетовое шелковое платье, жемчуг и вдруг неожиданно защебетала по-немецки208. Бабка сказала, глядя на денщиков: «Я привыкла к мужской прислуге. У нас с мужем всегда готовили и подавали денщики. Горничную я держала только для себя». Бабка мрачно курила с немцами папиросы и не улыбалась — все-таки, враги, как-никак. Я сидел на коленях оберста, играл его крестами и лопал французский шоколад. Мама потом передала мне слова полковника: «Гитлер нас сюда зря пригнал. Мы останемся в ваших снегах, как солдаты Наполеона»209. Моя мать и отец были счастливой парой, ни в ком, кроме друг друга, не нуждались, и в этом семейном эгоистическом гнездышке, которое они свили на краю ямы, куда провалилась Россия, больше всего боялись, что их схватят и нарушат их покой. Господь их хранил.

После провала наступления немцев вся мужская Нарышкинская молодежь встала на лыжи и перешла через фронт к немцам. Увел их немецкий офицер, для которого приготовили окно. С ними ушли две женщины, детей увозили в рюкзаках, на спине.

С ними ушел муж старшей сестры, а их сын, мой приятель, писал в анкете, что отца убили на фронте210. До сих пор тех, кто сотрудничал с немцами, клеймят позором и через Гаагский суд стараются посадить в тюрьму ветхих стариков. Но почему не клеймят позором тех, кто сотрудничал с большевиками, численно загубивших в мирное время людей больше, чем немцы? Снова, как всегда, действует двойной стандарт.

Священник к немцам не ушел и остался работать в морге. Старик-профессор, ненавидевший большевиков не меньше молодежи, к концу войны умер. Сестры-бобылки увлеклись спиритизмом, у них он как-то уживался с православием211. Оля после войны уехала к родителям, в деревню, помогать по хозяйству. Иконы из подвала перенесли в дом, а в подвал подселили дворников-татар с массой крикливых детей. После войны еще иногда устраивали сочельники с гаданием при свечах. Моя мамочка помогала по-прежнему сестрам готовить птицу. Папа привел к ним Васю Шереметева, и он, подпив водки, плакал о чем-то в кресле. Все это уже, по словам отца, было не то, все они постарели и вскоре перестали собираться212.

Союз русских офицеров и непоминающие213'

Когда я узнал о «Союзе русских офицеров» и сказал об этом отцу, он до смерти испугался214 и попросил меня: «Об этом надо всегда молчать, это бросает пятно на всю интеллигенцию и дворянство, я об этом только догадывался, тебе зря об этом рассказали». Однако я об этом знал уже давно, но молчал, и решился поговорить с ним лишь на склоне его жизни.

Многие русские офицеры оказались не у белых, сначала прятались, а потом пошли служить к красным215. Но были и другие, они сознательно пошли работать к красным, чтобы им вредить. Это были смелые люди, настоящие русские самураи-камикадзе216.

К «Союзу русских офицеров» не имели отношения ни Введенская, ни Киселева, с ними активно сотрудничала, помогая им, только Строганова, а также, по ее просьбе, им помогал Величко. О Строгановой Величко говорил так: «Ее считают святой, я ее глубоко уважаю, это бесстрашная женщина, но вообще-то я профессоров не люблю, именно они превратили университеты в заказники и клоповники марксизма».

Строганова предоставляла «Союзу русских офицеров» свои явки, связи, возможность прятать людей в скитах Заволжья и Прикамья. Помогала она им и деньгами, и фальшивыми документами, надеясь на свержение большевиков. Это была ее личная заслуга и личная воля. Никого из членов своей общины в курс дела она не вводила, чтобы, в случае ареста, они не могли ничего сказать.

«Союз русских офицеров» ни разу не провалился, так как был организован по принципу не связанных друг с