оглушительной ясностью понял: я либо сойду с ума, либо стану другим человеком. Если сумею удержаться… удержаться в пространстве жизни хотя бы телом, разумом, сохраню какую-то искру… если сумею открыть глаза и вернуться в реальность, то это будет новая жизнь.29

Время текло медленно. Было слышно, как за стенкой у соседей бухтит телевизор; из подъезда по коридору донесся нестерпимый запах жареной картошки, и Фролов как проснулся. Оказывается, он все еще сидел на полу и просидел так по меньшей мере полчаса. Рядом лежал кусок мыла. Под потолком все еще болталась веревка, под ней стоял табурет. У Фролова урчало в животе и затекли колени.

Он закрыл лицо рукой, пытаясь спастись от запаха, сбросить морок. Но запах не исчезал, а в животе по-прежнему урчало. В коридоре раздался звонок. Фролов подумал: пошли все к черту. Дайте спокойно побыть с собою, никого не жду. Каждая клеточка тела гудела: оставьте меня, оставьте. Немного погодя звон прекратился.

Тем же вечером Фролов слег. Сначала заболела голова. За болью пришла ломота в костях, поднялась температура. Фролов с трудом доковылял до квартиры Ебелкина и попросил передать начальству, что берет больничный. Затем вернулся к себе, укрылся двумя одеялами и провалился в лихорадочный сон.

Он не знал, сколько прошло часов. Он спал, просыпался, опять проваливался в тьму. Периодически сон прерывался звонками в дверь; Фролов не хотел, да и не мог подняться.

Потом появился чей-то голос. Голос попросил очнуться, но Фролов и этого не мог. Он плыл в безвременье, в пульсирующем жаре. Ему показалось, что кто-то сидит рядом и смотрит на него; мелькнула мысль, не Сережа ли это вернулся. Но нет, не Сережа. Ебелкин, наверное. Плохо соображая, Фролов встал с постели, схватился за руку благодетеля и поковылял в туалет.

— Вот так, — сказал благодетель. — Ножками двигай, давай. А теперь пошли обратно, тебе надо поспать.

На третий день жара стала сниться Лена.

Он видел ее разной. Сначала — двадцатилетней, с накрашенными губами и черными кудрями, стрелкой на колготках, потеками туши в уголках глаз. Видел на свадьбе. Белое бесформенное платье — тщетная попытка скрыть округлившийся живот. Видел с ребенком на руках. Вот он встречает ее из роддома, забирая кулек с новорожденным сыном; Лена бледная, осунувшаяся, очень счастливая, волосы стянуты в растрепанный хвостик, на плечах — цветастый ситцевый халат. «Выглядишь как чучело», — сердито бормочет теща, ревностно поглядывая то на дочь, то в кулек — на внука.

Еще он видел ее тридцатилетней, на дне рождения Ляли. Платье в клеточку. Бокал в руке. Танцует под Муслима Магомаева. Она смотрит на мужа и еще иногда улыбается, но уголки губ уже тянутся вниз, в глазах угадывается тень печали. Печаль будет только расти. Фролов разочарует Лену, и много раз. Он будет что-то обещать ей, но обещания обернутся крахом. Он скажет, что все ради ее блага, и это тоже будет ложь. Она будет плакать на кухне, ругаться с ним, потом даже просить развода. Однажды она спросит: а как же я? — и впервые он всерьез задумается: в самом деле, а как же?

Теперь, в лихорадке, он первый раз увидел ее всю, со всем страданием, которое принес. Осознание вины пронизывало его, как луч света пронизывает воздух; в этом луче было хорошо видно, как хрупок человек и как мало нужно, чтобы сделать его несчастным.

— Лена, — пробормотал он во сне. — Лена.

— Что? — спросил голос рядом.

Фролов разлепил глаза и увидел человека перед собой; свет бил ему в спину, и лица не было видно. Фролов ясно различал только ореол света вокруг головы.

— Скажи моей жене… скажи, я виноват… я дам ей развод….

— Тихо, тихо. На, выпей воды…Теперь спи. Спи давай, спи, ты болеешь…

Нет, это была не болезнь. Это в теле рождался новый человек; рождался сам из себя, как бывает только с древними существами, которые еще не поняли, отчего на свет появляется новая жизнь.

Что-то случилось. Неведомая сила разбудила в нем новое. Может быть, сила вины. Может, сила разума. Из камня, из столкновения частиц, из войны воды и неба, земли и огня рождалась тайна жизни. Крошечную букашку вынесло на берег; из плавников отращивая лапы, она поползла на сушу, в голодной страсти бросилась что-то есть и что-то пить; умирая, возрождалась снова, уворачивалась от метеоритов, отращивая позвонки, глаза, зубы, училась двигаться, глядеть, грызть; топала копытами, шипела, скулила; укрощала огонь, хватала палку и била, чтобы однажды наконец оторваться от матери-природы, пересечь черту, где начинается человек, поднять голову вверх и, преодолевая вялость и косность ума, задаться вопросом, что она такое.

Так из ничтожной песчинки рождался и он, Фролов.

Хватая ртом воздух, он дышал, чувствуя, как расправляются легкие. Что-то внутри него, что прежде сидело съежившись, начало распрямляться. Хрустели позвонки, встающие на место. Затекшие мышцы покалывало, руки и ноги подергивались, тело колотило. Пальцы скрючивались, суставы двигались, жилы натягивались. Он уже не горевал по утраченной жизни, не жаловался на несправедливость своего положения, не боялся разоблачения, не торговался насчет будущего. Он кутался в одеяло, дрожал и думал: как же я умру? — словно сама мысль о смерти была абсурдна и никто до него еще никогда не умирал.

Как умереть, если толком не жил? За все сорок лет удалось урвать всего ничего: может, пару беспечных лет в детстве, еще три-четыре счастливых года с Леной, пока Ванька был мелкий, да еще эти два месяца с Сережей.

Все остальное время таился, пугался, ждал. Ждал, когда вырастет и уедет от матери, когда дадут квартиру, когда Лена согласится вернуться в Ленинград, когда Ваня подрастет, когда можно будет ни на кого не оглядываться. Пока ждал, всех вокруг калечил, не давал жить ни себе, ни людям. Ожидание длилось и длилось, и жизнь проходила в приготовлениях к будущему. Вот она, мысль, знакомая до отвращения: я не был счастливым, потому что мне не дали. А разве важно — что мне дали?.. Что, так уж много нам всем дают?

30

Он спал очень долго. Сны перестали сниться на пятый день. На шестой день прошла лихорадка. Фролов открыл глаза и посмотрел в белый потолок.

По потолку медленно ползло пятно