Отдуваясь, он греб мощными рывками: рывок — тянешь весло к животу и отталкиваешь вперед, от себя. Секундная передышка. Потом опять к себе и опять от себя. Спина гудит от напряжения, плечи ноют; колени сгибаются и разгибаются, зад елозит по деревянной лавке лодки.

Гребешь, пока не становится больно; когда больно — останавливаешься, ждешь и дышишь. Голова кружится от усталости. Только в этой усталости и спасение: некогда, да и незачем думать, нет сил сокрушаться и вспоминать прошлое. Прошлого нет, есть только эта минута, стук крови в ушах, резь в груди, сладкая боль во всем теле. Слава богу, невозможно одновременно задыхаться от бессилия и тосковать о потерях.

Он выбрал задыхаться. Он хотел этого. Боль, которую он испытывал, доказывала, что в нем осталось что-то живое; что в пустоте, где он вдруг оказался после смерти дяди Яши, все же есть какие-то чувства. И впредь он теперь выбирал боль, выбирал раздражение, выбирал нелюбовь; выбирал все, что наказывало его и терзало, и только так ощущал себя живым.

В сорок шестом казалось — случилась катастрофа, ничего хуже уже не случится. Но последний гвоздь в крышку гроба был забит позже, летом сорок восьмого. Фролову дали путевку в пионерский лагерь для спортсменов. Он не хотел, но поехал назло всему.

Путевка была хорошая — не Артек, но тоже ничего. При заселении Фролову достался корпус в чаще леса. Комнаты — четырехместные, но Фролову повезло: в его комнату заселили только двоих. Вторым был худой, горбоносый и женоподобный мальчик, похожий на шарнирную куклу. По документам его звали Моисей — хуже имени и придумать трудно. Да еще на перекличке он сдуру представился Моней. Пацаны из отряда немедленно нарекли его Маней. Фролов запомнил его большие распахнутые глаза: Маня на весь мир смотрел с выражением растерянности и бескрайнего удивления.

С Маней возникло много проблем. Он был сыном поварихи и попал в лагерь по блату; его мать не учла одного — что лагерь спортивный, а Маня не мог пробежать стометровку, не свалившись с ног. На соревнованиях он быстро выдыхался и через пять минут после начала игры падал на лавку без сил. На линейке никто не хотел стоять с ним рядом. На танцах на Маню не глядели девчонки. В столовой у него отбирали компот, а в душе кто-то воровал его полотенце. По ночам Маня писался, вскакивал, спотыкался о тумбочку, гремел дверцей и будил Фролова. Вдобавок ко всему Маня ходил в кружок макраме и сидел там среди девчонок, увлеченно ковыряясь в схемах и ниточках.

Даже если бы он старался вызвать насмешки, вряд ли это вышло бы у него лучше. Поначалу Фролов даже сочувствовал Мане, но с каждым днем все больше раздражался. Особенно его задевала беззащитность соседа — растерянные глаза, чахлый вид, беспомощное лопотание, да еще это несчастное макраме. Был бы Маня собакой, он упал бы на спину и открыл врагам живот в знак покорности. Эта покорность была для Фролова бельмом на глазу. Он-то уже понял негласное правило: не нарывайся на неприятности — и тебе не прилетит от других; но если нарвался, не жалуйся. Сам дурак, раз не просек, как все устроено. Никто кроме тебя самого не подстелет соломки, никто не объяснит, как жить.

Для очистки совести Фролов попытался спасти Маню: один раз ночью помог забаррикадировать дверь, чтобы Маню не изрисовали зубной пастой, в другой раз предупредил, что парень из соседней комнаты собирается украсть у него шорты. Он не собирался становиться Маниным другом, но Маня — святая душа — немедленно прилепился к нему клещом. Стоило Фролову появиться в корпусе, как Маня налетал на него и спрашивал, как дела. Это раздражало еще больше.

Как-то раз Фролов услышал, как Маня плачет среди ночи. Плач был тихий и долгий; к нему можно было привыкнуть, как к фоновому шуму, но Фролов не сумел. Маясь, он встал с кровати, дошел до душевой и попил воды прямо из лейки. Наивно понадеялся, что за время его отсутствия Маня успокоится.

В коридоре было тихо, и шаги звучали гулко и громко. Из соседней двери выглянула вожатая и шикнула на Фролова. Он поспешно вернулся в комнату, но забыл плотно прикрыть дверь.

Фролов остановился посреди комнаты, близоруко всматриваясь в темноту. Съежившись в постели, Маня отвернулся к себе и уткнулся носом в подушку, но плечи у него все еще дрожали, и был слышен сдавленный рев, словно кто-то выл сквозь толщу воды.

— Эй, — прошептал Фролов. — Ну ты чего?

Маня не ответил. Фролов осторожно присел на край его кровати — хотел убедиться, что все в порядке. Пружины кровати скрипнули. Маня повернулся к Фролову и хлюпнул носом. В темноте они глядели друг на друга. Фролову стало не по себе.

— Ты чего? — повторил он.

Маня, наверное, вообразил себе какие-то глупости. То ли его тронула забота, то ли он принял любезность Фролова за знак симпатии, но неожиданно Маня сел на койке, потянулся к Фролову и прижался губами к его губам.

Это даже поцелуем не было. Что-то мокрое и неуклюжее, ошарашивающее новизной. Фролов не знал, как реагировать. Тут дверь без предупреждения открылась, и вожатая сердито прошипела:

— Да хорош уже!

Свет из открытой двери упал на пол и осветил койки. Задохнувшись, Фролов отпрянул от Мани, промямлил что-то вроде «простите», лег на свою койку и укутался в одеяло. Вожатая еще какое-то время постояла в дверях, потом вышла и плотно закрыла дверь.

Маня что-то прошептал, но Фролов не слушал. Потрясенный, он смотрел на то место, где только что была вожатая.

— Вова, — позвал Маня погромче. — Вов, прости, пожалуйста, я просто… я…

— Заткнись, — отрезал Фролов. Его колотило.

— Вов, — опять повторил Маня.

— Заткнись, говорю! Я тебя знать не хочу, понял? Урод.

Все звуки разом прекратились. Маня лежал не шелохнувшись, Фролов тоже не шевелился. В тишине было слышно, как в соседней комнате кто-то ворочается во сне.

Утром Маня опять попытался завести невнятный разговор, но Фролов молча вышел из комнаты. Ночью он опять услышал, как Маня плачет, и с наслаждением подумал: плачь, гад. Так тебе и надо.

В