— Вот и подобрался слишком близко!

— Ой, только не надо, насколько мне известно, он был против брака, и за все эти годы не сделал ни одного шага, чтобы этому посодействовать.

— Если не сделал, то почему они женятся?

— Потому что так решила она. Да, его считают вторым самым страшным человеком королевства, но ты забываешь, кто является первым. Ты очень плохо знаешь дочь, иначе бы понимал, что она в первую очередь думает, и только потом действует. И никакие чувства не помешают ей мыслить рационально. Всегда.

— Тогда к чему спешить? Чем плох титул консорта?

— Это желание Рейны, да и отец её в этом поддерживает. И кстати, что-то последнее время, ты слишком сильно стал интересоваться судьбой дочери, на тебя не похоже?

— Что плохого в том, что я хочу знать о ней как можно больше?

— Все зависит от мотивов. Ты с самого рождения пытался её убить, а теперь говоришь о привязанности?

— Каждый может ошибаться.

— Может. Но некоторые действия ошибкой назвать язык не поворачивается. А твои, тем более. У меня самого три дочери, так я за каждую порву любого, кто хотя бы подумает причинить им вред. А ты сам, долгие годы только тем и занимался, что убивал её раз за разом. И будь на её месте, обычный ребенок, нашего разговора уж точно не было-бы. Как впрочем, и нас с тобой. Или ты действительно думаешь, что твой милый шурин оставил бы тебя в живых, или любого представителя королевской династии? Ведь он сам, метил на трон. Так что, на ошибки люди имеют право Вильгельм, но не на преступления.

— Да понимаю я все это. Понимаю. — мужчина с тоской посмотрел на брата. Он как никто, знал, что прошлое не исправить. — Я могу присутствовать на свадьбе?

— Нет, Вильгельм. Отец категорически против. Да и даже если бы разрешил, провести тебя по территории старого дворца, я бы не отважился. Для мантикор ты враг, которую они уничтожат, без прямого приказа их хозяйки. А девочка тебя так и не простила. — Александр посмотрел на лицо младшего брата, поразившись, насколько он за эти годы постарел. Сейчас перед ним был не мужчина в самом расцвете лет, ведь тридцать девять лет не возраст даже для лишенца. А видел перед собой старика, который выглядел старше их отца. И дело было не в морщинах, которых, кстати, не было на лице бывшего кронпринца. А в глазах, потерявших казалось все краски жизни. — Единственное, что я могу сделать, это принести запись церемонии.

— Принеси. А потом и запись коронаций, мне тоже интересно как отреагирует аристократия. Надеюсь, бунта не будет.

— Бунт? Они до дрожи боятся Рейну. Какой бунт? В последний год даже покушения прекратились, особенно когда она принесла на бал живую кобру, и наглядно продемонстрировала, что будет с теми, кто еще раз попытается причинить вред её близким.

— Она, что тогда пострадала? Что-то не вериться, после всех моих попыток её отравить.

— Да нет, просто, змея, которую подкинули ей в покои, укусила хранителя. Ему, конечно, никакого вреда, кроме небольшой царапины, но она восприняла это как личное оскорбление. Да кстати, хранителю тоже досталось за невнимательность на вверенной ему территории.

— Только не говори, что это был мой будущий зять.

— Нет, Рей тогда находился вообще в другой стране, решал вопросы внешней политики путем запугивания соседнего монарха. Хотя это не единственная причина его отъезда. Тогда мы как раз пытались их разделить. Именно его отсутствие и послужило причиной её плохого настроения. Хотя я могу и ошибаться. Только все её шутки для придворных во время его отсутствия, были слишком уж жестокими. И только с его возвращением она успокоилась.

— В этой поездке с ним что-то случилось?

— Насколько я знаю, ничего такого. Поверь, твой будущий зять не тот человек, которого легко обидеть. Скорее он обидит. Только одна не в меру прыткая девица, пыталась его на себе женить. Правда, неудачно.

— Эта девица, хоть живой осталась?

— Жива, разумеется. Вот только через месяц после его возвращения, она заболела странной болезнью. Скажем, так. Сейчас на неё без жалости не взглянешь.

— Значит, девочке лучше не мешать. Целее будешь. — и впервые за долгое время лицо Вильгельма озарила улыбка. — Даже неожиданно, что кое-что человеческое в ней всё-таки есть.

— Она всегда была человеком. Просто ребенком.

— Ошибаешься, тогда, восемнадцать лет назад, когда она смотрела на меня из кроватки, в её глазах не было ничего детского.

— А как, она должна была смотреть на отца, пытавшегося заколоть её кинжалом?

— Ей было всего только несколько часов!

— У страха глаза велики Вельгельм. За все восемнадцать лет, что я был рядом с ней, она никогда не была такой, какой ты описывал. Первые годы, она была обычным ребенком. Менялась только в минуты опасности.

— Вот видишь?

— Что вижу? Что ребенок пытался предупредить взрослых об опасности? Не её вина, что никто не слушал. Нет, Вильгельм, это ты лишил её детства. Не надо искать себе оправдания. Никто их от тебя не требует. Разве что, ты ищешь их для себя.

— Возможно, ты прав, вот только я до сих пор вижу эти глаза. Каждую ночь, все эти восемнадцать лет. И знаешь, что самое страшное брат?

— И что же?

— Она смотрела не с ненавистью, а с пониманием. В этих синих, таких знакомых глазах, было понимание и прощение. И это самое страшное.