— Именно этим… — Витольд Львович отошел на несколько шагов, присел возле уроненного механоидом кошелька и принялся собирать монеты. Некоторые были оплавлены, но другие оставались вполне пригодными для торга, — я и буду сейчас заниматься. Понимаете, Павел Мстиславович, в деле с Черным нужна была невероятная сила или мощная магия. По-другому его не победить. А вот чтобы одолеть предателя из полицмейстерства, нужно нечто другое.

— Что же?

Витольд Львович улыбнулся, явно довольный собой:

— Немного хитрости и возможность заманить противника в его же ловушку.

Глава 18, в которой все узнают, кто стоял за Черным

— Витольд Львович, родненький, я уж приготовила все, — хозяйка встретила их на входе.

Каких усилий стоило Миху уговорить старую перечницу предоставить им комнату на втором этаже, только одному Господу известно. Ведь та что хотела: чтобы плату предоставили ей согласно стоимости недельного проживания — дескать, посуточно она не сдает. Как уж с ней орчук ни ругался, не отступалась карга. Поняла за недавнее время: хоть и выглядит Мих грозно, однако нрава — самого смирного. Человека почем зря не обидит; если не заслужил, даже слова бранного не скажет. Тем и пользовалась. Пришлось даже пригрозить, что съедут. На том и порешили, что сдаст она им квартиру, но денег как за два дня возьмет.

И то Бурдюков хотел «висельную» комнату взять. Это где студент-бедняга себя кончил. Она и через стену от них, но, как назло, туда уже другой постоялец въехал. Чиновник какой-то. Судя по месту жительства, самой плохенькой руки. Потому пришлось напротив хорониться.

До того, как в «засаду» сесть, велел Витольд Львович топчан орчуковский свернуть, да и вообще в их квартирке прибрать. А то придут скоро… Мих на то лишь хмыкнул: смысл порядок наводить, коли все равно обыскивать будут? Но пока Витольд Львович в наемной квартире располагался, все исполнил. Даже окошко открыл, свежий ночной воздух впустить А потом и за хозяином пошел.

Вот новая квартира ему не в пример больше старой нравилась. Комнат целых три: большая, господская, с мебелью дешевой, но добротной; крохотная каморка для прислуги, и общая, выступавшая в роли гостиной и обеденной. Понятно, что высокородным людям с хорошим жалованием подобные апартаменты клоповником покажутся, но Миху с господином в самый раз бы подошли. Надо будет со старухой сговориться, может, и выгорит что.

Подумал и сам себя поругал: тут такое закрутилось, выбраться бы, а он о пустом все. Хотя, когда события с такой скоростью летят, по-другому и быть не может. Вот взять Черного — уж насколько опасен был, бед разных принес, казалось, будто черт из табакерки. А как его Аристов легко укокошил. Мих всю обратную дорогу мыслей тех из головы выбросить не мог, удивляясь всему: и силе магии Павла Мстиславовича, и сообразительности господина, и выдумке проклятых гоблинарцев, такую штуку придумавших.

Получалось ведь как: этот Черный — вроде куклы заводной, лишь волей камня внутреннего оживленный. Но ведь поглядеть на него — как живой: и понимает, и говорит. Чуть не спросил было у Меркулова, может, в тот артефакт душа настоящая заключена, да вовремя рот закрыл. Знания подобные запретны. Причем что у орков, шаманы которых и не такие фортеля с «атманом», душой то бишь, вытворяли, что у славийцев от одних разговоров волосы бы дыбом встали, да и у самих людей. Ведь ежели сможет кто заключать душу в артефакт, да не в такой хрупкий, как у Черного, то сможет и вовсе бессмертным стать.

Но о том орчук вскользь подумал, даже размышлений своих испугаться не успев. Столько хлопот тут сейчас было. Не до того. Витольд Львович же, наоборот, успокоился. Сел в кресло в дальней комнате, трость вовсе отложил, облокотился и глаза закрыл. Конечно, не спит, скорее в себя ушел, но не двигается. А Мих, напротив, места себе не найдет. Дверь плотно притворил, а вот окно приоткрыл. Оно как раз на улицу выходило, потому слышно будет, если кто подъедет. Точнее, когда.

— Мих, хватит метаться, — не открывая глаз, сказал Меркулов.

Орчук в нетерпении потирал огромные руки.

— Неужто вы не волнуетесь, господин?

— Очень волнуюсь, — таким безразличным тоном ответил Витольд Львович, будто не первый час занимался самой скучной и монотонной работой. — Но если я буду бегать сейчас и причитать, то что-нибудь изменится?

Не ответил Мих, лишь замер на месте как истукан. Потому что послышался на улице шум экипажа, да не одного. Остановились они, как и следовало предполагать, у их дома. Люд высыпал, однако тихо, бесшумно, лишь скрип рессор тревожил ночь, да нечаянный стук сапога о мостовую. У орчука сердце в пятки упало. Догадывался, по чью душу приехали. А господин знай себе улыбнулся только. Но хоть глаза открыл, посмотрел на Миха, палец ко рту поднес, мол, молчи.

Вот и остался стоять Бурдюков в самой неудобной позе. Двинуться боится, вдруг услышат снаружи полицейские. Что те у подъезда все еще ждут, он не сомневался. Внутрь они не зашли, по улице не отправились. Иной, кто проснулся, подумал бы, что показалось, да только лошади изредка пофыркивали, обозначивая свое присутствие.

И ведь долго под покровом ночи укрывались. У Миха ноги затекли и спина вся взмокла. Когда уже решил, что мочи больше нет терпеть, послышался еще шум подъезжаемого экипажа. По звуку легкого, двухколесного. Остановились рядом; слов, опять же, произнесено не было, только некто, кряхтя, грузно спустился на мостовую, и затем послышался негромкий голос обер-полицмейстера: «Пошли».

К удивлению Миха, внутрь последовали не все. Орчук внимательно прислушивался к шагам: самые грузные, скорее всего, Александра Александровича. Идет впереди, не таясь. За ним — первый полицмейстер, его тоже Бурдюков легко опознал. Потом еще двое: один полегче, другой тяжелее. Всего четыре человека. Странно, неужто остальные на улице остались? Но Его превосходительство, точно мысли Миха услышав, негромко сказал, поднимаясь:

— Дело деликатное. До сих пор в то поверить не могу. Но если подтвердится… В общем, сами понимаете. Обойдемся своими силами. Право, я надеюсь, что поклеп то, наговаривают на Витольда Львовича.

— Он и раньше мне не нравился, — отозвался Константин Никифорович, — тут и думать нечего…

Видимо, Его превосходительство дал помощнику какой-то знак — полицмейстер осекся и замолчал. Процессия поднялась на площадку, встала у противоположной