добраться до больницы, когда придет время.

Это последний день, когда она сама по себе. Она бродит по коттеджу, бесцельно прикасаясь к поверхностям, перекладывая вещи с места на место, гадая, что скажет обо всем этом мама. О картинках насекомых, о сколопендре за стеклом. О том, как она обустроила в спальне уголок для малышки: подержанная кроватка, старые шали Вайолет вместо покрывал. Мобиль, сделанный своими руками из листьев и перьев, с блестящей брошью-пчелкой в качестве центрального элемента.

И о самой Кейт – с остриженными волосами, в странных нарядах, которые она подбирает из тетиного гардероба. Сегодня она накинула на плечи ту самую, расшитую бисером тунику: бусины переливаются, напоминая о встрече с тетей Вайолет. Туника помогает ей почувствовать готовность к появлению дочери. Готовность защитить ее любой ценой. Она будет сильной, такой же, как была тетя Вайолет.

«Ты так сильно на нее похожа, – сказала Эмили. – У тебя ее дух».

Кейт трогает букву «В» на свисающем с шеи медальоне. Она думает о насекомых, которые потянулись к ней в саду тети Вайолет. О птицах, слетающихся к коттеджу со времени ее приезда, будто бы поприветствовать ее. Даже сейчас со стороны платана доносится хриплое карканье – вороны сгрудились на заснеженных ветвях, черной массой на белом. Кейт вспоминает, как пробиралась по лесу. Как гудела ее кровь, как ворона привела ее домой.

И еще вспоминает о том, что слышала про Вайолет: про ее бесстрашие, про любовь к насекомым и другим существам. Про нашествие насекомых на Ортон-холл.

И про Альту Вейворд, которую судили за колдовство. Кейт так и не знает о том, что с ней сталось – казнили ли ее, где она похоронена. Но она оставляет у креста под платаном веточки омелы и плюща. На всякий случай.

Вечером, как раз когда Кейт разогревает оставленный Эмили домашний томатный суп, звонит телефон. Она спешит снять трубку – это может быть мама или Эмили. Или звонит кто-то из врачей, справиться о ее самочувствии.

– Алло?

Пару мгновений в трубке молчат, и Кейт слышит только стук собственного сердца. А затем она слышит голос. Тот, что хотела бы забыть навсегда.

– Я нашел тебя.

Саймон.

40

Альта

Грейс больше не приходила ко мне. Я видела ее издалека – в церкви, где рядом с ней сидел муж; когда они выходили, он так крепко держал ее за руку, как будто вел на привязи. Ее лицо, полускрытое чепцом, ничего не выражало, и если она и чувствовала мой взгляд, то не поднимала глаз. Но, по крайней мере, я знала, что она жива.

Зима незаметно сменилась весной, и я считала дни до кануна Праздника мая – я думала, что на празднике у меня будет возможность поговорить с Грейс.

Когда мама была жива, мы отмечали канун Праздника мая по-своему и не ходили на деревенский костер. Последние дни апреля мы проводили, собирая мох с берегов ручья, и делали из него мягкую зеленую подстилку у порога, чтобы на ней танцевали феи. Потом мы разводили свой небольшой костер и сжигали на этом жертвенном огне хлеб и сыр – ради благословения полей.

Как-то в детстве я спросила маму, почему мы не празднуем вместе с деревенскими, ведь на празднике были музыка, танцы и пиршество вокруг огромного костра на деревенской лужайке.

– Канун Праздника мая – языческий праздник, – ответила мама. – Не христианский.

– Но ведь все в деревне празднуют, – возразила я. – И все они христиане, разве нет?

– Им не нужно быть такими осторожными, как нам, – сказала она.

– А почему нам надо быть осторожными? – спросила я.

– Мы не похожи на них.

После того как мама умерла, я продолжила соблюдать наши маленькие традиции. Но это был первый большой праздник в деревне с самой зимы, и я гадала, будет ли на нем Грейс. Мне нужно было знать, все ли у нее хорошо.

Уже от самого дома я чувствовала запах костра. Оранжевое зарево тоже было видно издалека. Когда я пришла на лужайку, деревенские водили хороводы вокруг костра; при каждом подношении из огня вздымался столп искр. Вовсю гудели дрова, звучали песни – ночь была шумной.

В воздухе висел одуряющий запах эля, и многие выглядели пьяными; их глаза скользили по мне, когда я подходила к костру. Я искала Грейс, но не могла найти ни ее, ни ее мужа. Адам Бейнбридж, сын мясника, схватил меня за руку и втянул в пляску. Мы кружились и кружились, пока все не слилось в сплошное оранжево-черное пятно. Я начала растворяться в танце, наслаждаться теснотой и жаром тел вокруг, чувствовать себя частью чего-то большего.

И тут я увидела ее. Одиноко стоящую девушку, с танцующими отблесками огня на ее теле. Она была одета только в сорочку, а бедра были черны от крови. В темноте не было видно ни лица, ни даже цвета волос, но это была Грейс – я точно это знала.

Я протолкнулась сквозь кольцо тел.

– Грейс? – позвала я ее.

Но я опоздала. Ее уже не было.

Я обернулась на танцующих. И поняла, что ее никто не видел.

Я почувствовала, что мои глаза увлажнились – то ли от дыма, то ли от набежавших слез. Я захотела вернуться домой. Направившись в сторону коттеджа, я услышала шаги позади себя. Я повернулась и обнаружила Адама Бейнбриджа, вместе с которым плясала вокруг костра.

– Куда же ты? – спросил он.

– Домой, – ответила я. – Я не слишком люблю праздники. Спокойной ночи.

– Не все в это верят, Альта, – мягко сказал он. – Тебе не обязательно прятаться ото всех.

– Верят во что? – спросила я.

– В то, что говорят о тебе и твоей матери.

Не в силах ничего ответить от стыда, я поспешила прочь. Прочь и от света костра – в темноте, скрывшей меня от глаз деревенских, мне сразу стало легче. Я шла, вслушиваясь в звучание ночи – уханье совы, шуршание мыши и полевок, – и мое дыхание постепенно успокаивалось. Было достаточно светло – путь освещала полная луна, как той ночью, когда ко мне пришла Грейс.

Грейс. Я знала, что на самом деле ее не было там, у костра.

– Зрение – чудная вещь, – говорила мама. – Иногда оно показывает нам то, на что смотрят глаза. Но иногда оно показывает нам то, что уже случилось, или то, что еще только предстоит.

Ночью я почти не спала, и как только небо немного посветлело, я встала