«В Баженове соединялись европеец, прямой участник той борьбы, которая развертывалась в передовых архитектурных кружках Запада вокруг эстетических идей Винкельмана, Энциклопедистов классицизма, — и до конца самобытного национального художника, одаренного все силой и смелостью народного русского гения, живший образами русского искусства и мечтавший его мечтами». («Образы архитектуры», стр. 160).

«Европеизм Баженова, однако, меньше всего похож на покорное ученичество у западных мастеров. Этот европеизм, отчетливое осознание мировых путей русского искусства, понимание последнего как части мировой художественной культуры» (стр. 161). [Зачеркнуто]

Издевкой звучит следующая тирада Аркина: «Баженов проникся „французским духом“ в архитектуре, воспринял его так органично, что сам стал одним из лучших интерпретаторов архитектурной системы Перро — Габриэля — Суффло. Ни один русский мастер ни до, ни после него не владел так полно „французской манерой“» <…>. [С. 7]

Здесь эта цитата выдернута из контекста и тем самым искажен смысл.

У Аркина вслед за приведенной фразой говорится:

«Но Баженов не стал „французом“. В совершенстве вооруженный тонкими приемами французского архитектурного мастерства, Баженов уходил в сторону от французских образцов, явно не удовлетворенный ими» («Образы архитектуры», стр. 172).

Характеризуя петровский период в развитии русского зодчества, Аркин высказывает свои антипатриотические, антинациональные взгляды в такой откровенной форме: «Многочисленные западные образцы со всех концов Европы входят в русскую архитектуру. В кратчайший исторический промежуток она должна переварить уроки французского классицизма, немецкого рококо, итальянского позднего барокко, голландско-скандинавских вариантов последнего. Каждый иноземный мастер привозит свои чертежи, свои увражи, свои каноны, свои рецепты и вкусы». <…>. [С. 7]

Здесь А. Перемыслов допускает грубую передержку: он умалчивает, что Аркин, говоря о нахлынувших в Петровское время иноземных образцах, делает тут же следующий вывод:

«Петровское время означает для русской архитектуры огромное расширение исторического кругозора, скачок к передовой европейской технике. Процесс обновления, пережитый русской архитектурой при Петре, тенденциозно истолковывался и искажался многими историками и вульгарными социологами. <…> В действительности, процесс „европеизации“ русской архитектуры отнюдь не означал разрыва с живой традицией народного творчества и со старым зодчеством. Пришлый мастера петровского периода очень быстро сознают силу и крепость этой национальной традиции». (Д. Аркин. «Архитектура великого народа». «Советское искусство», 30.VII–1938 г.).

Даже замечательные наши древние города-памятники — это для Аркина не русские неповторимые Новгород, Углич, Псков, Ростов-Великий. Он приемлет их лишь постольку, поскольку они «напоминают» ему какие-то иностранные образцы. Он пишет о Новгороде и других русских городах: «Эти города — наша Сиена, наша Пиза, наш Шартр, наш Брюгге». Так раскрывается существо безродного космополитизма. [С. 8]

Здесь А. Перемыслов, опуская часть абзаца Аркина, нарочито искажает его мысль. Аркин говорит о том, что старые русские города не уступают самым прославленным древним городам Европы:

«Новгород, Углич, Псков, Ростов-Великий — высокие свидетельства художественной зрелости и творческой силы русского зодчества XIV–XVI веков. Эти города — наша Сиена, наша Пиза, наш Шартр, наш Брюгге. Рядом с прославленными древними камнями Европы сверкают эти самоцветные камни русского зодчества». (Д. Аркин. «Образы архитектуры», стр. 151).

А чего стоят развязные рассуждения Аркина о величайшем русском зодчем А. Д. Захарове, авторе замечательного шедевра отечественно классики — Адмиралтейства в Ленинграде.

В своем основном произведении Захаров был якобы велик лишь тем, что не пропустил мимо своего внимания ничего сколько-нибудь значительного из того, что мог получить в Париже. [С. 8]

Развязным является это утверждение А. Перемыслова, ибо в исследовании Аркина об «Адмиралтействе» говорится об учебе Захарова во Франции следующее:

«Шальгрен (парижский учитель Захарова) мог дать молодому русскому архитектору преимущественно уроки чисто графического мастерства… Первые же шаги русского мастера показали, насколько ученик превосходил учителя по глубине и оригинальности архитектурного дара, насколько самостоятельна была его творческая позиция с самых ранних лет». (Д. Аркин. «Образы архитектуры», стр. 238).

«Захаров был сыном своего века, учеником классической школы, но он хотел говорить современным языком, а не мертвой, хоть и великолепной латынью. В этом он раз и навсегда круто разошелся со своими французскими сверстниками — будущими исполнителями заказов наполеоновской империи» (там же, стр. 239).

«Ему (Захарову) остались чужды стилизаторские упражнения его парижских сверстников, которые готовы были забыть самих себя ради римской старины. Рабское преклонение перед римскими образцами никогда не разделялось Захаровым, хоть он и мечтал о путешествии к памятникам античного Рима». (Там же, стр. 241).

Аркин пишет: «Захаров был русским мастером, твердо усвоившим вслед за Баженовым и Казаковым европейский путь национального развития новой русской архитектуры». [С. 8]

Цитата выдернута из контекста. У Аркина вслед за этой фразой говорится:

«Так же, как и этим великим людям старшего поколения, ему (Захарову) был чужд европеизм поверхностного подражания, ученического копирования, — но близка европейская культура, в которую включилась послепетровская Россия и в которой она уже успела занять свое самостоятельное место» («Образы архитектуры», стр. 239).

По мнению Аркина… Захаров выступает в роли интерпретатора Леду: «Идеи и архитектурная манера Леду находят внятный отклик в творчестве Захарова. Отдельные черты, свойственные этой манере, можно различить и в Адмиралтействе… В отдельных чертах Адмиралтейства мы узнаем идеи Леду, подвергнутые всесторонней архитектурной переплавке». Аркин резюмирует: «Все эти черты внутренне роднят произведения Захарова с архитектурными идеями Леду». [С. 8]

Снова — недопустимое выдергивание и перетасовка цитат.

Говоря об отдельных чертах близости Захарова и Леду, Аркин дается совсем другое резюме, чем то, которое приводит А. Перемыслов, нарочито обрывающий цитату перед следующим абзацем Аркина:

«Но русский мастер извлек из этим идей только их живое зерно, отбросив в сторону и рассудочный геометризм формы, и туманности отвлеченных образов. Захарову было органически враждебна насквозь абстрактная, пропитанная рационалистическими схемами символика Леду. Адмиралтейство не примыкает к „школе Леду“, также как оно стоит далеко в стороне от „школы мегаломанов“ <…> Глубоко восприняв уроки европейской архитектурной культуры, Захаров создал произведение, отмеченное мощной самостоятельностью замысла и полное национального своеобразия». (Аркин. «Образы архитектуры», стр. 243.)

Итак — оболгать, во что бы то ни стало ошельмовать величайших мастеров русской национальной культуры, — вот к чему объективно сводится основная цель Аркина. Мы видим это и на примере его статьи «Ленинград» (к 240‐й годовщине основания города), в которой Аркин пишет: «Петербург и его архитектура резко порвала с планировкой и внутренним строением старых русских городов. Он строился по „регулярному плану“, созданию западноевропейской мысли, восходящему в своих первоначальных идеях к временам Рима и Ренессанса».