лоб, и так покойник задрал ноги, даже со мной не попрощавшись. Вы бы видели, – говорил он далее, – как на него русские бросились, только мы с того места ушли. Я присел за кустом, потому что эта пуля меня жестоко беспокоила, смотрю, ползёт один, дотронулся до него, а так как, видно, тот был тёплый, для безопасности пихал ещё в самое сердце штыком. Но бестия из расчёта боялся сюртук продырявить, тогда ему его прямо расстегнул. Потом оглядел ботинки, стоит ли снимать, далее в карманы, в один, в другой, как начал его потрошить, как начал вертеть, так его обобрали, как орешек от скорлупы, и лежал, как его мать родила. Уж что до этого, то москаль деятельный, как никто! Не было кармана, в который бы не заглянули. Один даже где-то слышал, что бывают в пуговицах империалы, потому что и те начал отрывать, такое жадное это зверьё…

Так рассказывал Войтек во время, когда, обстреливаемые издалека, они медленно шли по направлению к другому лесу, за которым надеялись соединиться с отрядом, о котором Каролю дали знать утром. Старый капитан вернулся в свою деревню; во время битвы, ведомый инстинктом, руководил сам Глинский. Они были уже на значительном расстоянии от русских, когда, садясь на поданного коня, он почувствовал какое-то необычное тепло в правой ноге. Все, что бывали в бою, знают, что полученная рана никогда в первые минуты не чувствуется, пожалуй, если была бы очень тяжёлой, только текущая кровь выдаёт её своим теплом. Кароль схватился за ногу и только теперь заметил, что его ботинок был полон крови и неприятная боль вдруг отозвалась; Хенш ехал около него.

– Что это? Мне кажется, что я ранен, только теперь заметил. Посмотри-ка!

Круглые отверстия в сюртуке и остальной одежде свидетельствовали о проникновении пули, а в эту минуту было невозможно осмотреть рану, нужно было ждать, пока придут в лагерь, кровь только немного остановили, и так пошли далее. Боль была такая неприятная, что почти не давала усидеть на коне, идти пешком нечего было и думать, а марш должен был продлиться до самого вечера.

Хотя второй русский отряд, который должен был занять позицию за рекой, убедившись, что повстанцы вышли из своего лагеря, направился соединиться с первым, чтобы вместе с ним их преследовать, не могло это, однако, случится так скоро.

Русские после схватки раздевали трупы, пили на поле битвы чай, перевязывали раны, бросали одни на других вину, что всех не перебили бунтовщиков, всё это достаточно потратило времени. Второй отряд должен был пройти речкой, берега которой были обрывистые, так что на следующее утро едва вместе оба сошлись. Москва, получив плац, радовалась будто бы какой-то победе. В рапорте к высшим властям написали, что командир был убит, убитых выдали столько, сколько было живых, а об остальных упомянули только, что в беспорядке разбежались. Эта победа выглядела совсем иначе на месте, но поскольку у русских о том, о чём они не хотят, чтобы знали, говорить не разрешено, а в заграничных газетах, когда кто напишет правду, ничего не стоит бесстыдно солгать, Универсальный ежедневник разгласил огромный триумф, полное уничтожение, а господин майор с подполковником могли беспечно после такого великого успеха оружия почивать на лаврах.

Тем временем отряд Глинского продвигался дальше для соединения с другим, о котором мы уже упомянули, под командованием Бердиша.

Не знаю, принимали ли командиры в какой-нибудь войне так, как в нашей, специально произвольные имена, как бы давая понять, что отказываются даже от славы и что ничего для пустой охоты порисоваться делать не будут. Это красивая черта нашей эпохи. Человек, таким образом не могущий опереться ни на имя, ни на прошлое, должен выслужиться и сам добиться популярности, доверия, и облагородить то имя, которое добровольно принял… На этот обычай повлияло, может быть, бездушное преследование, подстерегающее не только отдельных людей, но невинные семьи, ведь в этом есть что-то больше, нежели простой страх тирании.

Бердиш, командир второго отряда, был таким же молодым, как Кароль, таким же значительным, но гораздо более яростным и пылким. В Глинском преобладали качества настоящего вождя, полного отваги, но в то же время хладнокровия и серьёзного расчёта; Бердиш был партизаном безумным, фанатичным, уносящим за собой солдат, но могущим также в запале их и себя погубить.

В сумраке за лесом, который отделял их от русских, два братских отряда встретились в поле; отряд Бердиша с большой кармазиновой хоругвью, на которой блестел белый орёл, был целиком составлен из самой горячей и хорошо вооружённой молодёжи. Его командир ехал спереди на храбром иноходце коричневой масти, в ярко-красной конфедератке набекрень, с шарфом через спину, пистолетами за поясом и саблей у ноги. Он выглядел удивительно живописно со своими огромными усами и выразительной физиономией. Некогда призванный охотник, особенно неукротимого мужества, бесцеремонный, весёлый, охочий до битвы и до рюмки, Бердиш был из того рода людей, которые в войне показывают чудеса, но долго так продержаться не могут и чувствуется, что их прекрасная роль коротка…

Оба отряда поздоровались с громким криком: «Пусть живёт Польша!»

Встали, приблизились друг к другу командиры, начали приветствовать солдат, а когда увидели раненых, запал возрос до наивысшей степени.

В обоих отрядах было множество знакомых по варшавской брусчатке, не один с удивлением приветствовал тут кого-то, которого увидеть не ожидал, обоим это соединение придало мужества и было великим подкреплением духа. Лились слёзы и смеялись уста, кто что имел, делился с новыми товарищами по оружию, ксендз Лукаш, влезши на повозку, поднял руки, молился, благословлял и плакал, многоголосно рассказывали подробности двух стычек.

Пользуясь этой минутой отдыха, Кароль, который ужасно страдал, терял кровь и дольше уже не мог удержаться на коне, попросил Хенша, чтобы кто-нибудь перевязал ему рану. Как раз приблизился к нему Бердиш, и, увидев кровь, вместо приветствия начал его обнимать, целовать почти со слезами.

– О! Счастливый ты человече! Смотрите! Два раза уже с русскими столкнулся, и раненый! Позволь, я высосу твою рану, вкушу той первой крови, пролитой за родину! Но это малая вещь.

Кароль усмехнулся, хоть зубы у него были стиснуты от боли, и сказал тихо:

– Конечно, это, должно быть, малая вещь.

Но Хенш, который в это время осматривал рану, желая достать пулю, которая в ней осталась, поднял голову к Бердишу, давая ему понять, что эта вещь могла быть не такой маленькой, как казалась. Действительно, пуля пробила кость, вошла глубоко и сразу так помочь ране было нельзя. Хенш заключил, что нужно сделать носилки, зафиксировать их