Шрифт:
Закладка:
Утром, не зная ещё, не было ли в местечке засады, влетело около двадцати казаков, галопом пробегая пустые улицы. По дороге, для внушения горожанам уважение к законной власти, раздали несколько десятков кнутов среди проходящих безоружных, женщин и детей; напившись водки, которую приказали себе подать и за которую, естественно, не заплатили, вернулись назад к отряду, медленно передвигающемуся дамбой к местечку, за ними вышло несколько из городской толпы особенных неприятелей Стжепы, бурмистра и пробоща, спеша рассказать о вчерашнем приёме. Майору было это очень на руку, что под видом мести над плохо думающими, мог в местечке погулять. Солдатство напало на него, как на жертву, бросаясь на жителей. Пробощ как раз подошёл для святой мессы к большому алтарю, когда майор дал солдатам команду привести его, вбежали в костёл. Святость места не остановила пьяных, бросились к алтарю, а когда старичок, занятый молитвой, их крики слышать не хотел, силой схватили, как стоял, в облачении и одежде для мессы, и, стегая его нагайками, потащили его через улицу в Варшавский отель, в котором была главная квартира господина майора. Население, которое очень любило пробоща, бежало, испуганное, за чередой этих убийц, но казаки его разгоняли, безжалостно колотя саблями плашмя; ксендз на протяжении всей дороги шёл с опущенной головой, потихоньку молился, а на лице его не было видно ни избыточного страха, ни даже удивления, потому что вчера приготовился к подобному обороту. Майор был старый пьяница, жадный до денег, солдат – без сердца и образования. Стоя с трубкой во рту на пороге корчмы, смотрел он на эту сцену, смеясь, будучи уверенным, что из испуганного старца вытянет, что захочет. Когда ксендз приблизился, он и капитан начали громко издеваться и упрекать.
– А что, батюшка, нет ваших полячек, что их вчера так весело принимали, чтобы вас из моих рук вырвали? Вы попали в русские лапы! Гм! Будет беда!
Ксендз молчал, казалось, его вовсе не интересует то, что вокруг него делалось.
– Ну слушай, старик, ты сегодня и говорить не умеешь?
– Когда капеллана отрывают от алтаря люди без Бога и веры, что же им говорить? – сказал старый пробощ.
Майор не хорошо понимал, но хладнокровие старичка раздражало его всё сильней, он подбежал к нему с кулаком и закричал:
– Слышишь, старый поп? Что ты тут вчера делал? Ты принимал повстанцев, бил в колокола и благословлял?
– Да, – ответил пробощ, – не отрицаю, что же ты хотел, чтобы я их проклинал?
– Ты пойдёшь в Сибирь, бунтовщик!
– Ну пойду, я старый, тут ли умереть или там, душа к Господу Богу попадёт.
Майор этим хладнокровием старичка был как-то смешан, сам не знал, что дальше делать.
– Ну, довольно этого разговора, я буду знать, что дальше делать, а тем временем, эй, солдаты, закрыть его в хлеве.
Один из урядников осмелился шепнуть на ухо майору, что такое поведение с ксендзем, схваченным у алтаря, может на него самого навлечь ответственность перед высшей властью; но майор, уже выпивший, раздражался всё больше от того хладнокровия, с каким пробощ сносил унижения и угрозы. Приказал снять одежду со старичка и отдал её в руки солдатам. Бурмистр был также задержан, несколько других мещан объяснялось, а в толпе перед отелем какой-то оборванец с подозрительной миной потихоньку рекомендовался как посредник между разгневанным майором и главными виновниками. Очевидно дело было в том, чтобы больше содрать, но пробощ, когда к нему пришли с этой пропозицией, только страшно возмутился.
– А почему я должен оплачивать! – сказал он. – Пусть делают со мной, что хотят, денег не имею и откупаться не думаю. Если бы я имел какой грош, предпочёл бы его своим отдать.
Бурмистр, менее деликатный в этом взгляде, взял всё на себя, собрали некоторую квоту и виновники с пробощем были отпущены домой, но требовали, чтобы старичок о своём похищении из костёла и всём приключении никому ничего не говорил. На это он согласиться не хотел. Бормоча, он пошёл прямо в костёл окончить мессу, но бурмистру просто отвечал:
– Вы делайте что хотите, а я напишу рапорт о святотатстве, лгать и щадить этих скотов не думаю.
В местечке расставленные солдаты вели себя так, как если бы его штурмом взяли, во всех домах слышались крики, из некоторых выбегали раненые мужчины и женщины.
Жаловаться старшим было напрасной вещью, потому что и те также себе позволяли. Из магазинов и домов выносили белым днём, кто что пожелал. На этой солдатской распущенности прошла значительная часть дня, приближался вечер, а отряд собирался провести ночь в местечке; было это для горожан угрозой новых злоупотреблений и начинали уже входить в тайные соглашения с майором, чтобы как можно скорей увёл солдат, когда казаки, стоящие за местечком на страже, вбежали в него, испуганные, с великим шумом, объявляя, что с двух сторон тянуться на них повстанцы. В одну минуту ударили в бубны и вся та дичь из хат и домов слетелась на рынок. Офицеры сели на коней, никого, однако, ближе видно не было. Серый сумрак постепенно заполнял околицу, всё более плотный туман на расстоянии нескольких шагов хорошо видеть не позволял; эти отважные военные, которые с бабами такими молодцами прикидывались, не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы ставить чело опасности. На лице майора видно было сильное беспокойство: кричал, посылал, отзывал назад, ругал, приказал на рынке зажечь костры, солдатам стать под оружие, а когда посланные повторно стражи вернулись без какой-либо вести о повстанцах, казакам, что принесли первый переполох, на коже отсчитали награду за их бдительность.
Однако же ночь прошла среди постоянной бдительности; на рассвете русские, уверенные, что это были напрасные страхи, начали дремать от усталости и водки. Затем вдруг с великим криком засвистели выстрелы из-за хат и заборов. Русские сорвались к оружию, но уже имели повстанцев на шее, которые, подкравшись к городку, окружили их. Майор спал в отеле; прежде чем дали приказ, много людей разбежалось, много погибло, остальные, сбившись в кучу, начали в беспорядке отступать. Та единственная пушка, стоящая
