Они ещё беседовали, когда боковые двери неожиданно растворились, портьера в них поднялась, послышался весёлый смех, и на тёмном фоне показался силуэт, как бы чудом появившийся – молодая пани в белом платье, с волосами, спускающимися на плечи, с песенкой и улыбкой на устах.

Она не имела на себе наряда, какой её украшал в прогулке за городом, но тонкие и лёгкие ободки, которые верно прорисовывали её талию. Над головой только за всё украшение вплетённая в волосы верёвка или, скорее, золотистая лента, их поддерживала.

Вошла, напевая, увидела чужих, рукой над головой подержала минуту тяжёлую портьеру, рассмеялась взрывом детского смеха – опустила портьеру и исчезла.

Казимир, обративший голову в ту сторону, также рассмеялся и сделал к ней шаг, но её уже не было.

Шарый попрощался…

Они тут же вышли из панских комнат и Бенько прямо отсюда повёл товарища своего в гостиницу Вилчка.

Пан Флориан хотел только немного поспать и с днём пуститься снова в дорогу. Более того, он вёз важные вести, чтобы ему срочно не было.

На отдых он, однако, рассчитывал преждевременно, так как Бенько ему не хотел его дать, приглашая ещё к себе на вино.

Серадзянин Гжмот Хинча, узнав соотечественника, притащился к ним третий.

Было то всегда в польской крови, что от общества она не с радостью отделялась, а поболтать любила; должен был, поэтому, Шарый, хотя не пил много, сесть за стол и слушать беседу весёлых, сам понемногу им помогая. Бенько был неисчерпаем и уста его не закрывались.

Поэтому наговаривали, что влезло, на великополян за грехи Наленчей, в чём Гжмот, который их не любил, потому что девка одного Наленча отказала ему, – также хорошо дописывал.

Часть ночи они так просидели, не оглянувшись, и когда пан Флориан наконец начал рваться в гостиницу, чтобы заранее пуститься в дорогу, уже ворота в замке были заперты и ключи отнесены.

Таким образом, ему постелили соломы в комнате Бенька, и когда Гжмот, напившись, вышел, они рассказывали ещё долго разные старые истории.

Не было уже времени спать, Флориан ждал только, чтобы ворота с днём отворили. Собирался день, когда во дворах начиналось какое-то движение, и Бенько, набросив кожух, пошёл узнать о его причине, потому что в эту пору оно было необычным.

Как пошёл, так пропал. Шарый уже оделся и ему нужно было неотложно в гостиницу, а тут Гоздавы дождаться не мог.

Он уже ругал бы его, если бы наконец не вбежал Бенько, очень взволнованный и запыхавшийся.

– А что? – крикнул он с порога. – А что? Правда, что вы привезли… Посланец, которого Неканда ещё позавчера, не доверяя воеводе, отправил на разведку, в эту минуту с информацией возвратился. Опытный человек!!

Разбудили Трепку и сказали, что воевода с этим негодяем Петреком Копой уже поехали к крестоносцах свататься. Воеводина, слыша, побежала за мужем, лежала у его ног и заклинала, чтобы предательства не начинал – ничего не помогло. Добка себе Наленча привёл, но тот, как ручается наш человек, отказал ему в послушании. Всё это ты должен завести королю, ибо теперь уже сомнения нет, что Винч с орденом объединятся. Пусть король решает…

Тут Бенько неожиданно прервал себя.

– Решает! Что тут решать! Я бы людей послал, пока время, воеводу схватил и прирезал – было бы спасение!

– И все Наленчи отомстят за него, только бы взялись, – ответил Шарый.

– И то правда, – проговорил Бенько, – но если бы мы их мёдом помазали, лучше не будут.

Шарый уже дольше ждать и задерживаться не мог, как можно спешней отправился в гостиницу, от сеней крича челяди, чтобы ему коня подавали. С рассветом он был уже за городом, и в костёлах звонили на утреню, когда он пробился на тракт.

Утро было туманным и влажным, хотя не очень холодным…

Начав читать молитву и натянув на голову капюшон, пан Флориан ехал, задумчивый, когда, быть может, будучи почти в миле от города, услышал за собой конский топот.

Его это кольнуло. Он подумал, что в замке Наленчи имели своих, могли подслушать, а на ночном пиру Гжмот и Бенько вовсе осторожными не были. Что если пронюхали, с чем едет и что королю везёт, что если погоню за ним пустили?

Ему стало стыдно этого подозрения… но его беспокоило так, что сопротивляться не мог, дал потихоньку людям знать и, съехав с дороги в заросли, встали.

Едва они в них поместились, тут же у тракта, где их за кустами и густым туманом видно не было, когда стук копыт приблизился и послышались голоса…

Он прислушался.

По походке коней и меняющимся голосам он мог узнать, что людей было, по крайней мере, пять или шесть.

Они громко разговаривали, покрикивая.

– Высматривай следы…

– Кто в грязи свежие следы разглядит во мраке.

– Но всё-таки мы уже должны были бы его нагнать!

– Этот негодный серадзин имеет лихого коня, а так как ему срочно с информацией… не жалеет его.

– Старый Локоть заплатит.

– У него много челяди?

– А кто её считал…

Так они миновали его, Флориан перекрестился, благодаря Господа Бога. Что было делать, он сам теперь не знал! Он был уже уверен, что за ним гнались Наленчи, подслушав вечером в замке.

Стоять и ждать, пока эта погоня не воротится – было значительной потерей времени, ехать за ними было опасно.

Таким образом, посмотрев на деревья и кору, чтобы не очень заблудиться, пустился он лесом без дороги во славу Божью.

VI

День был грустный, осенний, дождливый, когда после поспешного путешествия днём и ночью, неопределёнными дорогами, приближался Флориан Шарый к Кракову; увидев издалека городские стены, костёльные башни и купола, он набожно перекрестился, благодаря Бога, что привёл его сюда целым. Дело было не столько в его собственной жизни и здоровье, потому что, служа рыцарем, знал, что почти каждый час он должен был подвергаться опасности – как, скорее, в новости, которую вёз королю, потому что это было важно для него и всей Польши.

Возрадовалось его лицо, обычно довольно хмурое, когда увидел уже себя под самым городом, будучи уверен, что посольство своё справил.

Когда рассмотрелся около города, которого давно не видел, и околицы, восхищаясь их красотой, почти у самых стен на равнине он заметил большое сборище людей или что-то наподобие лагеря.

Там пановало великое движение, словно рынок вынесли за ворота. Стояли разбитые холстяные шатры, много возов, кое-где на прутьях как бы навешанные хоругви и вьехи[5]… Крутилось достаточно наездников, разных упряжек и пешего люду.

Сначала Шарый подумал, что,