Он вздохнул.

Флориан достал из калеты грошик и бросил ему его на ту белую ладонь. Не двинулся нищий, не ехал Шарый.

– Расскажи-ка мне, куда я приеду этим трактом? – сказал он.

– А это воеводинская дорога, которую изъездил пан Винч, люди говорят, – проговорил старик. – Я там не знаю. Вы тоже не здешний, – говорил он, – наверное, от воеводы по делу посланный, потому что он, слышал, в Поморье?

Шарый смолчал, размышляя, и, не отвечая, предпочёл сам бросить вопрос:

– Что там в мире слышно?

– Что? Как не мор, то голод, как не голод, то война, – говорил нищий, – а теперь люди что-то очень о войне поговаривают! Не дай Боже… Как первые сёла загорятся, все пойдут в леса… Вороны уже каркают, каркают, аж выкаркивают…

В конце любопытный дед бросил снова:

– Панко не в Познань…

Флориан гневно замахнулся рукой.

– Где же!

– Тогда повернуть нужно! Повернуть! – сказал дед.

– Сперва я должен постоялый двор найти и отдохнуть, – сказал Шарый, – с Богом!

И миновал нищего…

Тот стоял сгорбившись… а когда Шарый оставил его за собой, обернулся, не спеша начал выпрямляться, и когда его уже не видел, шея его разогнулась и крест – сделался сильный парень, с издевательской усмешкой на лице. Живым шагом он направился прямо к поморянам.

Флориан въезжал в лес, когда слуга ему шепнул:

– Этот дед – вор что ли, из-за пазухи у него светилось что-то спрятанное, словно из золота.

– Тебе, видно, кусок бронзы золотом показался, крестик на верёвке ты, должно быть, считаешь восхитительным.

Парень не сказал ничего, но покачал головой.

Въехав в лес и будучи уверен в своей дороге, Шарый поправился на седле, сдавил коня и, обратившись к челяди, дабы не оставалась в тыле, пришпорил коня.

Солнце, на счастье путнику, вышло весёлое и ясное, осенние туманы быстро сошли вниз, что было добрым знаком хорошей погоды, на полях светились паутины, покрытые как серебром, день делался такой, словно хотел напомнить весну, – только слишком тёплым.

Они также ехали краем, которого давно не касалась война, хотя лесистым, но тут и там заселённым и значительно перекорчёванным, на стернях паслись свиньи, и люди при виде путешественника не очень от него убегали.

Около полудня они наткнулись на постоялый двор с сараем, где можно было дать отдохнуть коням и напоить их. Достичь Познани Шарый надеялся уже ближе к вечеру, думая теперь, как сможет попасть в замок, чтобы среди тех предателей, о которых его предостерегли, узнанным и открытым не был, а к королевичу сумел попасть.

Несомненно, ни одному владельцу земли доступ не был труден, но что он должен был поведать, чтобы не открыться, – сам не знал.

Человек был набожный, когда ему не навязывали собственного мнения, имел обычай вздыхать Богу о помощи, а в той ему никогда потом не отказывал.

И на этот раз также думал, что лишь бы добраться до города и попасть в замок…

В этих мыслях к вечеру, когда уже, согласно своему расчёту, оставалась какая-то миля до города, а такой милый вечер ему благоприятствовал, что и дорога не казалась слишком длинной, – он въехал в лесок и замедлил шаги.

Дорога вилась между деревьями, как бы шутила над людьми, всё чаще то зелёный лужок, то речушку было видно, то густую рощицу, то рассеянные старые деревья, что поразбежались друг от друга, широко простирая ветви.

Любо ему было ехать, поэтому не спешил.

Затем, передвигаясь таким образом, он насторожил уши, издалека долетали до него песни, перемешанные с весёлым смехом. Он узнал голоса женщин.

Шарый не раз слышал народные песни и любил их слушать, а так как, будучи моложе, не только серадские, ленчицкие, калишские, но краковские и сандомирские посещал околицы и знал напевы разных польских крестьян, хотя немного друг от друга отличающиеся, но, однако, похожие, его удивило то, что песни, которые до него доходили, были спеты нотой и языком отличным.

Они звучали мило, грустно, мечтательно, сладко… но чуждо…

До сих пор, однако, путник не мог заметить поющих.

Только когда дорога вдруг повернула, он должен был даже придержать коня, потому что тут же он нагнал особенный кортеж, какого в жизни не видел и о каком даже мечтать было трудно, а понять, кто так ехал с песней и зачем, ещё труднее.

Впереди на сивой, маленькой, ладной лошадке ехала красивая пани. Лошадка была наполовину покрыта алой попоной с золотыми краями и кутасами, упряж на ней светилась позолотой, она имела также на груди большой набалдашник из золота, на голове пучок, а под шеей висящие ярко-красные ленты с золотом.

Едущая на ней с поднятой вверх головкой женщина имела светлые, как лён, волосы, кудрями спадающие на шею, а по ним стекающую вокруг личика на плечи белую вуаль, по краям шитую золотом.

Светлое платье на ней, препоясанное и декорированное, обшитое узорами, обтягивающее, было покрыто легким плащиком фиолетового цвета, который больше её украшал, чем заслонял. Это было весёлое и счастливое какое-то существо, смеялись её глаза, уста, румяные щёки, гладкий лоб. Она пела с таким запалом, так сама счастливая своей песней, словно для неё было самым большим удовольствием тянуть и слушать песенки.

За ней на конях, в каретах и пешком шли девушки в зелёных венках из руты, одетые в белое, опоясанные и украшенные цветами, поющие так же, как пани, сопровождающие её голосами и смехом.

Несколько старших мужчин, как бы на страже, ехали верхом, а слуги помоложе шли при коне пани, держа под контролем его уздечку.

Поскольку она сама, набросив на руку алые поводья, на бойкую лошадку мало обращала внимания, сивый, откормленный иноходец имел много фантазии, вскидывал голову, брыкался, проявлял нетерпение, хотел своевольничать. Тогда один из слуг, идущий при нём, живо хватал за уздечку, вынуждая его к послушанию и спокойствию.

Это был весёлый кортеж и, словно свадебный, а на лицах женщин, которые сопровождали светловолосую красавицу, видно было, что никаких забот не знали, радовались миру и пани своей не имели причины опасаться.

Всё чаще какая-нибудь вырывалась из кортежа за цветком, за зеленеющей ветвью, толкали одна другую, а среди песни, уязвляли и зацепляли друг друга, разбегались, гонялись и прибегали к коням и каретам.

Среди этого пёстрого отряда, ближе к самой пани и лошадке шли, а скорее, скакали, выделывая какие-то штуки, размахивая руками и что-то громко декламируя, над чем другие смеялись, двое мужчин, особенно одетых.

Один из