спеси, глаза вот только весьма недобры были. Взгляд его настороженный. Как будто ждал хитростей от врага. А вот Волков, напротив, едва сдерживал свою радость, то и дело одёргивал себя, чтобы не показать её. Как им принесли вино, так он велел всем удалиться. Хотел говорить с глазу на глаз с ландаманом. Ландаман Райхерд едва отпил вина из стакана, или сделал вид, что отпил, поставил стакан и весьма вежливо и весьма разумно заговорил:

— Хочу сразу вам сказать, господин фон Эшбахт, совет земли Брегген уполномочил меня вести переговоры только о пленных, ни о войне, ни об осаде речи не будет. Совет земли Брегген намерен воевать.

— О, вы, горцы, славитесь своей воинственностью, — кивал головой кавалер. — Но я-то как раз хотел увязать вопрос о пленных со всеми иными вопросами.

Нет, он не думал, что мир ему упадёт в руки сразу, он готов был начать торги, но перед этим он должен был соблюсти ритуал признания силы врага. Он решил попробовать лесть:

— Вы очень сильны, и многие солдаты, узнав, что я иду в поход на кантон, так сразу отказывались от дела.

Лицо ландамана не изменилось, а глаза так и смотрели на кавалера настороженно. И генерал продолжал:

— Но зато те солдаты, что пошли со мной, то солдаты лучшие. Самые храбрые и опытные. Что мы вам уже несколько раз и доказали.

— К чему эти слова все? — неожиданно холодно спросил консул Райхерд. — Говорю же, уполномочен я советом кантона говорить лишь о пленных, и только…

— А я хочу говорить о деньгах, — соврал кавалер. — Сколько дадите за своих людей, сколько дадите за наёмников, сколько дадите за своего генерала?

Кажется, теперь ландаман хотел ему ответить, но Волков не дал. Снова заговорил, и теперь говорил со злостью:

— В прошлый раз я вас простил, лёгким откупом обременил, думал, что соседи вы мирные, но вы о мире и думать не пожелали, снова и снова распрю продлевали, и теперь я уже хорошую цену возьму. За всех с генералом хочу пять тысяч флоринов или цехинов, или пять с половиной тысяч гульденов. И золото сразу потребую, без проволочек.

Тут Райхерд снова надумал ответить, и снова ему генерал не дал. И снова заговорил:

— А не согласитесь, так милости не ждите, пленных велю резать и в реке топить, а генерала вашего так на кол посажу прямо перед большими воротами, и сегодня же стену собью, войду в город, но лишь для того, чтобы поджечь его. Город ваш, может, и брать не буду, посмотрю, как пойдёт. А поверну отсюда… Обратно на север. А деньги… Деньги я добуду в Висликофене, отдам его на меч людям своим, а потом к Рюммикону пойду, городишко зажиточный и даже стен не имеет, а вот лесопилок, и угольных ям, и дегтярен во множестве, городок богат, вожделенная добыча для всякого, сожгу его, всё сожгу, как в Мелликоне, камня на камне не оставлю. И отбиться от меня вам уже нечем. Вы да ваш совет думаете в городе отсидеться, может, и так, может, и отсидитесь, но землю вашу я разорю всю. И на помощь к вам уже никто не поспеет. Да и пойдут ли вам союзники помогать, если я сегодня пленных их казню?

Теперь на тяжёлом лице первого консула земли Брегген появилась неприязнь к генералу. Теперь смотрел он на него и не скрывал того, что ненавидит этого благородного мерзавца из соседнего феода.

А Волков всё не унимался, видел в глазах ландамана ненависть, но продолжал:

— А ещё, перед тем как сжечь Рюммикон, я заверну в горы, чуть севернее его, там, говорят, на реке Золле, в тамошних деревушках, сложено восемьдесят тысяч брёвен отменного леса. И лес корабельный, и дубы какие-то драгоценные. Уж хочу узнать, в чём драгоценность этих дубов, поднимусь туда, посмотрю на них, никогда не видел драгоценных деревяшек, да и сожгу все эти брёвна. Большой, наверное, костёр будет от них, — он сделал паузу в речах своих, чтобы повнимательнее разглядеть лицо ландамана.

Да, вот теперь слова его дошли до первого консула земли Брегген, теперь, кроме злобы, видел генерал в его глазах и озабоченность. Видно, никак не ожидал первый консул земли Брегген Николас Адольф Райхерд, что ещё и о тайных богатствах его земли знает этот проклятый Эшбахт. И, видя это, снова заговорил генерал, бросая последний свой довод:

— А к следующей кампании у меня будет столько ваших денег, что я к вам не с четырьмя тысячами людей приду по весне, а с восемью. И больших пушек у меня будет не две, а четыре. И уж тогда вы уже за стенами своими дряблыми не отсидитесь, ни вы, ни ваш совет.

Сказав это, Волков взял стакан и откинулся на спинку раскладного кресла, сел так непринуждённо, словно не с врагом говорил, а со старым приятелем за стаканом вина пережидал полуденный зной. И хоть выглядел он спокойным, как раз сейчас он и волновался. Очень волновался, ожидая от Райхерда ответа. И человек, что больше походил на крестьянина, а не на первого консула целой земли, наконец ответил, вернее, задал ему вопрос, который он и хотел услышать.

— И что же вы желаете?

— Что желаю? — генерал сделал паузу, как будто думал, как ответить на вопрос, хотя давным-давно знал, чего он желает. Наконец ответил консулу: — Желаю торговать. Хочу, чтобы в земле Брегген мою рожь, мой овёс и мой ячмень принимали беспошлинно, и кирпич с черепицей тоже. Лес… Всё, что на моей стороне реки, — всё моё. Линхаймский лес мой. Если Мелликонская ярмарка оживёт, желаю, чтобы мой купец имел место в первом торговом ряду. И ко всему ещё желаю десять тысяч гульденов.

— Так вы мира желаете? — спросил ландаман. — Торговать хотите?

В голосе его слышалось удивление, видно, никак он не ожидал от закоренелого солдафона, каким считал Волкова, разумных требований мудрого правителя.

— Не всё мне мечом проживать, если сосед честный и не заносчивый, можно и с торговли жить, — спокойно отвечал кавалер. — Тем более, что и вам это будет выгодно.

— Много вопросов, — заговорил ландаман после длинной паузы, — напомню вам, что совет уполномочил меня говорить лишь по поводу пленных.

— Так ступайте и передайте совету мои предложения. Скажите, если примут их, я готов подписать мир.

Первый раз, первый раз он произнёс это слово. «Мир». Оно должно было прозвучать. Вот только генерал волновался: не рано ли? Этак горцы, сволочи, подумать могут, что ему мир нужен больше, чем им. Ерепениться начнут. Заноситься. Впрочем,