– Его нужно в трибунал доставить, чтобы выведали подлости его, – продолжал брат Ипполит. – Пусть инквизиция им займется.

– Он чумной, не видишь, что ли, – вставил Ёган, – кто ж его чумного из города выпустит?

– Да какой же он чумной, – брат Ипполит подошел поближе, стал рассматривать жирного человека, – он не чумной, это не бубоны у него, а фурункулы, прыщи. Отверг он Господа и храм души своей, тело свое тоже отверг, не мылся он давно, вот и пошел волдырями гнилыми весь.

– Пошел прочь, – вдруг завизжал толстяк и повернул лицо к людям, – прочь пошел, крыса монастырская! Сдохни, сдохни, пес церковный!

А лицо у него было почти детское, мальчишеское, прыщавое.

Брат Семион, молчавший до сих пор, спросил:

– Сын мой, принимаешь ли ты Святое причастие, чтишь ли Господа нашего, чтишь ли святую Церковь, мать нашу?

– Пошел, пошел отсюда, крыса монастырская! Проклинаю тебя, всех вас проклинаю! – завизжал толстяк.

– Проклятые проклясть не могут, – холодно заметил кавалер и даже поднял арбалет, чтобы заткнуть пасть этому вонючему уроду. Чтобы больше не слышать его воя.

– Стойте, стойте, господин, – молодой монах встал между ним и толстяком, – его судить нужно, в трибунал его доставить.

– Никто не выпустит его из чумного города, – отвечал Волков, – отойди, монах.

– Подождите, господин, – продолжал брат Ипполит, – тогда сами его осудим и выясним, какие злодеяния он творил. Это важно, это нужно знать, господин, вы же сами чтец книг, должны понимать, что пока мы не знаем их, чернокнижников, так и бороться с ними не сможем.

– Господин, брат Ипполит прав, – согласился отец Семион, – нужно выяснить, что за злодейства тут чинил этот человек. И потом осудить его.

– Ну уж нет, я один раз уже сам брался судить, так меня потом уже дважды упрекали этим и еще упрекать будут. А может, еще и спросят.

– Тогда я буду его судить, – твердо сказал поп. – И поможет мне брат Ипполит.

– Я помогу, – согласился молодой монах.

– Ну, как знаете, – сказал кавалер и приказал сержанту: – Бери его, коли противно, руками не касайся, веревку на шею, а коли артачиться вздумает, плетью его и палками. Милосердствовать нет нужды с ним.

Сержанту помогал Сыч, уж он-то знал, как выламывать локти. Белокожий толстяк завывал, бился, тряся жиром, не останавливался, пока ему скручивали руки, и этим только злил всех вокруг. А Сыч бил его умело, чтоб заткнулся. Другой бы от побоев Фрица Ламме, может, и замолчал, но этот не останавливался, скулил не преставая, чем бесил всех еще сильнее. Когда его подняли на ноги и подвели к лестнице, воя и причитаний сержант больше не выдержал и толкнул его вниз, толстяк с грохотом и визгом полетел по ступенькам.

– Дурак, – зло сказал Волков, – мослы сломает, так сам тащить будешь.

Все стали спускаться с чердака, а вой и стоны внизу не прекращались.

– На кой черт ты это все затеял, – раздраженно говорил кавалер отцу Семиону, – всадил бы я ему болт в хребет, и дело с концом.

– Как спустимся, вы все узнаете, кавалер, – отвечал поп. – Ваши люди нашли кое-что. Пойдемте.

– Надеюсь, узнаю, – сказал Волков и стал спускаться.

На первом этаже про толстяка все забыли, он валялся на полу, а люди окружили одного из солдат, что-то разглядывали. Увидав Волкова, они расступились.

– Господин, – обратился к кавалеру Ёган, – гляньте, что мы нашли тут.

Волков увидал у одного из солдат на руках небольшой, доброй выделки ларец. Ларец был открыт. В комнате горела лишь одна лампа, но этого света оказалось достаточно, чтобы разглядеть содержимое ларца, который до половины был наполнен золотом. Кавалер запустил туда пальцы. Перебирал монеты. Там лежали папские флорины и гульдены из земель еретиков, флорины с лилиями, затертые и новые, толстые цехины и кроны с отличной чеканкой, новенькие эскудо и тяжелые дублоны.

Волков поднял глаза на солдата, что держал шкатулку, хотел было спросить, где он это взял, а тот опередил и, ошалело улыбаясь, спросил:

– Господин рыцарь, это же трофей?

– Трофей, – согласился кавалер не сразу, а прикинув в уме, какова будет его доля, а доля его, если считать по чести, окажется немалой, как главному ему принадлежит четвертая часть.

– То не трофей, – вдруг твердо произнес отец Семион.

Он захлопнул шкатулку и уверенно забрал ее из рук опешившего солдата.

– Как?! – крикнул сержант Карл. – Почему еще?

– Эй, поп, ты слышал, что сказал рыцарь? – возмутился еще один солдат. – Он подтвердил, что это трофей, мы на всех делить будем.

– Имущество еретика или осужденного трибуналом святой инквизиции принадлежит инквизиции и святой Матери Церкви, – сухо отчеканил отец Семион.

– Это ты, расстрига, что ли, святая инквизиция? – обозлился сержант.

Солдаты смотрели на попа с ненавистью, а тот не боялся, говорил уверенно и твердо:

– Коли прихода у меня нет, так то не значит, что я расстрига, да и не бывает расстриг, рукоположение мое незыблемо, даже если я не в храме служу, а с вами, в чумном городе, слово Божье несу. На то и послан я с добрым рыцарем Божьим, в помощь ему, Его Высокопреосвященством архиепископом Ланна. И коли нет тут святого трибунала, чтобы судить колдуна, я буду таким трибуналом. И негоже вам, добрым людям верующим, вставать на пути святой инквизиции из-за глупой корысти.

Возразить попу никто не решился.

Вопрос был исчерпан, как бы ни злились солдаты, ни один из них не осмелился перечить попу. Связываться с инквизицией – шутка ли! Они только поглядели на кавалера, но тот произнес:

– Я рыцарь Божий, не мне перечить отцу Церкви. Берите колдуна, возвращаемся в лагерь.

Он ехал на лошади, глядел на жирную, абсолютно белую спину и на жирный зад толстяка, покрытые крупными зрелыми фурункулами, отворачивался, чтобы не видеть этого, но тут же снова бросал взгляд. Морщился и снова отворачивался. А толстяк не прекращал скулить, он был привязан за шею к седлу сержанта, пыхтел и ныл, просил остановиться – дыхание перевести, видно не привык ходить так много, но никто не останавливался. Он ныл еще больше, и тогда Сыч, что ехал следом, с оттягом, из-за спины, хлестал его плетью, не милосердствовал, как и велел господин. И на выбеленной, как холст, спине появлялась новая багровая полоса. После каждого удара толстяк заливался щенячьим визгом и ускорял шаг, но ненадолго, чуть пробежав, снова начинал скулить и замедлять шаг.

Волков бы его убил, так толстяк был ему омерзителен. И меч поганить об него не стал бы: врезал бы коню