Я ушел с приема рано, сожалея, что вообще там появился, и пробирался к выходу из посольства через многочисленные кордоны безопасности. Вернувшись в машину, я взял телефон и увидел пропущенные звонки от матери, так что перезвонил ей. Она шепотом сообщила, что несколько агентов государственной безопасности поджидают меня в ее доме в Дунсы Шисаньтяо. «Сейчас приеду», — сказал я.

Умом я понимал, что надо быть готовым к подобному, но не рассчитывал, что представители власти явятся в дом матери. То, что произошло дальше, напоминало сцену из скверно написанного абсурдистского романа. Во дворе у матери меня встретили трое незнакомцев: двое в полицейской униформе, один в штатском, с популярной в Пекине армейской стрижкой и сумкой, перекинутой по диагонали через плечо. Не объяснив ничего, он спросил, где я живу.

Я вежливо, но твердо попросил его показать удостоверение. Такого ответа он не ожидал и растерялся. «У меня его нет с собой», — признался он и стал перечислять оправдания. Мне не хотелось с ним пререкаться, и, когда он отказался уходить, я позвонил в полицию и сказал, что ко мне вторглись неизвестные. Полицейские обязаны носить с собой удостоверение и при необходимости предъявлять его, хотя мало кому из китайцев приходит в голову спросить.

Мать настороженно стояла рядом со мной, убеждая меня быть помягче. «Говори вежливо, — настаивала она, — не упрямься». Но я считал, что если уж они собрались атаковать меня дома, так путь следуют своим чертовым процедурам; я не намеревался безропотно сдаваться на глазах у собственной матери. Человек в штатском был вне себя от злости и взволнованно говорил по телефону с руководством.

Вскоре позвонили в дверь, и вошли еще двое полицейских — местных, которых я вызвал. Когда я попросил новоприбывших предъявить удостоверения, они тоже сказали, что не взяли их с собой, но я настаивал, так что им пришлось ехать обратно в участок за своими документами. Потом мы отправились в участок все вместе, и я подал письменную жалобу. К тому моменту стриженый просто лез на стену от отчаяния. Все явно пошло не по плану, хотя в итоге полицейские смогли прояснить детали моей прописки — базовые данные, которые, как я потом понял, влияли бы на вопрос юрисдикции, если бы они в будущем возбудили против меня дело. Наступила ночь, и, выходя из участка, я сказал им на прощание: «Когда в следующий раз придете ко мне, не забудьте взять наручники».

Потом я описал эту историю в своем блоге.

«Ты давай поосторожнее! — советовали обеспокоенные читатели. — Ты что, правда готов к тому, чтобы тебя арестовали?»

«Я готов, — отвечал я. — Точнее, мне не нужно к этому готовиться. Я же просто частное лицо, и Ай Вэйвэй — это все, что я могу им предложить, и все, что они получат».

Моя интернет-активность в конце концов обратила на себя внимание, но отступать было поздно. Теперь ставки были гораздо выше, ведь я стал отцом, но тем больше у меня было причин бороться за светлое будущее, в котором китайские дети будут в безопасности.

«Откажитесь от цинизма, откажитесь от сотрудничества, откажитесь от их угроз, откажитесь „пить чай“», — поспешил написать я 28 мая. Я чувствовал, что это может быть моей последней возможностью высказаться прямо. Когда диссидента приглашали «пить чай», это означало предупреждение от тайной полиции — такой у них был способ устрашения и ослабления решимости человека. Но самоцензура — это самоуничижение, а трусость — путь к отчаянию.

Люди спрашивали меня: «Как вы осмеливаетесь такое говорить у себя в блоге?» А я отвечал: «Если я промолчу, то окажусь в еще большей опасности. Зато если буду высказываться, то возможно, что-то изменится». Лучше говорить, чем молчать: если бы говорили все, то общество уже давно было бы другим. Перемены случаются, когда каждый гражданин высказывает свое мнение; молчание одного подвергает опасности другого.

Вскоре мне позвонил один коммунист, чиновник из Союза писателей, и стал убеждать меня придержать свой язык в ближайшие дни — то есть перед двадцатой годовщиной кровавой расправы в Пекине 4 июня 1989 года. Я сказал, что не могу этого обещать. Едва положив трубку, я понял, что исчез из китайского киберпространства. Я не мог войти в собственный блог; исчезли три тысячи написанных мной постов и десять тысяч фотографий, загруженных за три года и семь месяцев; даже поисковый запрос «Ай Вэйвэй» не выдавал никаких результатов — мое имя стало табу.

Я привлекал внимание общества не репутацией художника, а присутствием в интернете. Начав как компьютерный профан, печатавший одним пальцем, я превратился в блогера-ветерана, публикующего по пять эссе в день, при этом в глазах окружающих я занимался сизифовым трудом, так как мои посты постоянно стирали. Когда блог исчез, я почувствовал, будто мое тело раздирают на куски; я понял, что это конец «Гражданского расследования». Причина, по которой правительство отказывалось давать голос альтернативному мнению и по которой желало удалить из поля зрения обладателя этого голоса, была проста: власть имущие понимали, что как только идеями можно будет обмениваться свободно, их дни будут сочтены.

Двадцать девятого мая, в день, когда закрыли мой блог, я открыл микроблог на китайской платформе под названием Fanfou, а также зарегистрировался в Twitter, чтобы писать для читателей за пределами Китая. Микроблог в Fanfou оказался отличным местом для неформальных комментариев: его сжатый формат облегчал вес серьезных тем, что позволило — до поры до времени — не привлекать внимания государства. Там можно было свободно писать посты, комментировать, общаться или болтать глупости, разумеется, если коротко. Когда я в шутку написал: «Поскольку дел, связанных с государственной безопасностью, сегодня не было, полиция не стала вызывать художника Ай Вэйвэя на допрос», в ответ сразу же посыпались забавные версии с моими словами, но переставленными в самых разных комбинациях, например: «Поскольку дело связано с безопасностью, Ай Вэйвэй сегодня вызвал на допрос государство», «Поскольку государство связано с безопасностью Ай Вэйвэя, дело забрала полиция», «Поскольку Ай Вэйвэй связан с защитой государственной безопасности, полиция вызвала на допрос службу безопасности».

Я сидел на табурете, и экран передо мной казался фантастическим осьминогом, бесчисленные щупальца которого соединялись с любым уголком интернета. Я печатал на клавиатуре двумя средними пальцами и представлял, как это действие может привести к концу загнившего, разлагающегося мира, и чувствовал себя в невесомости. Все посты в микроблоге были краткими; как будто стоишь не перед океаном,