Едва переступив порог своего дома, он крикнул:

— Сейчас же убрать флаг!

Гермина стала перед ним и заявила спокойно, как никогда:

— Флага никто пальцем не тронет.

— Убрать флаг, — повторил он, задыхаясь, и бросился в комнату, где висел флаг.

Голосом, который заставил его насторожиться, Гермина сказала:

— Берегись! Ты сам не знаешь, что делаешь! Флага никто и пальцем не тронет!

В этом голосе было все — гестапо, концлагерь, смерть. Людвиг, видно, расслышал.

И флаг остался.

Несколько месяцев спустя — война с Польшей была уже победоносно закончена — приехал в отпуск Герберт, проделавший, к великой радости Гермины, в отрядах трудовой повинности польский поход. В Гамбурге еще мало кто почувствовал, что идет война. Гермина Хардекопф, не жалея сил, работала в союзе нацистских женщин, она не пропускала ни одного мероприятия и с гордостью носила на груди серебряную свастику.

В апреле второго года войны, когда немецкие войска оккупировали Норвегию, отряд трудовой повинности, в котором состоял Герберт, получил приказ выступить на Западный фронт. Гермина, увидев, что сын ее не только не радуется, но, напротив, готов заплакать, вышла из себя.

— Что за мужчины! И это в моем доме, — кричала она. — Я, германская женщина и мать, не знаю куда глаза девать от стыда.

— Эх, мама, — сказал сын. — Да ты понятия не имеешь, что такое война!

— Еще грубить смеешь, невежа! Мать оскорблять, на это у тебя хватает храбрости, а чтобы за родину постоять, так ее нет. Трус!

Герберт зажал уши и выбежал из дому.

V

В этот субботний вечер Эльфрида с Паулем и маленьким Петером обещали навестить бабушку. Фрида Брентен приготовила вкусный ужин, испекла пирог; ей хотелось хорошо принять детей, ведь их так немного осталось у нее, принять, как в давние времена.

Она еще возилась на кухне, когда раздался звонок. Вот это славно, что гости пришли пораньше. Фрида побежала в переднюю и открыла дверь.

— Ты-ы?

Перед ней стоял стройный юноша, на добрых две головы выше ее ростом, в походной солдатской форме. Улыбаясь, молодой человек сверху вниз смотрел на маленькую женщину. Улыбка была робкая, точно он не был уверен, пригласят ли его войти.

— Чего же ты стоишь здесь? Входи, сынок!

Герберт, не торопясь, вошел в переднюю. Фрида взяла у него из рук фуражку, но Герберт отобрал ее: ему ничего не стоило дотянуться до вешалки.

— Тетя Фрида, почему ты до сих пор не собралась прибить вешалку пониже? Тебе же так не достать!

— Умная голова! — ответила Фрида. — Если зимой придет вот этакий долговязый и повесит свое пальто, он хорошенько вытрет им пол.

— Зимой… Но все-таки два-три крючка я бы специально для тебя прибил пониже. Давай, тетя, я сейчас это сделаю, хочешь?

— Скажи, сынок, ты для этого пришел?

Герберт Хардекопф ласково улыбнулся тетке.

— Нет, тетя Фрида, не для этого.

— В таком случае садись вон туда, а я сейчас вскипячу чашку крепкого кофе.

— Не стоит, тетя Фрида. Я очень тороплюсь, к сожалению!

— Торопишься? Так зачем же ты пришел?

— Попрощаться с тобой. Завтра мы выступаем на Западный фронт.

Фрида Брентен остановилась посреди комнаты. Несколько секунд она слова не могла произнести, только смотрела племяннику в лицо. Ей показалось, что все это уже было однажды, много-много лет назад. Да, действительно было, но с другими людьми. Тогда уходил на фронт ее брат, белокурый Фриц. Кстати, Герберт поразительно на него похож. Странно, что она только сейчас заметила сходство между ними. Фриц хотел непременно на фронт; этот мальчуган тоже хотел когда-то быть солдатом, но теперь, видно, по горло сыт войной.

— Так-так. Тебя, значит, угоняют на фронт. Завтра?

Ярость охватила вдруг Фриду Брентен.

— Проклятая война! Ах, что за проклятая война!

Она выбежала в кухню. Она негодовала на людей, не сумевших помешать войне. Негодовала на Людвига за то, что он так безволен, негодовала на Гермину за то, что она такая безмозглая дура, и негодовала на себя самое за свое бессилие и беспомощность. Позор — гнать на смерть таких молодых парней, которые еще и жить не начинали.

Когда она вернулась в столовую, Герберт маленькими шажками ходил по комнате из угла в угол. Он тотчас остановился, на губах его мелькнула бледная улыбка, но он ничего не сказал.

— А теперь садись, сынок!

— Спасибо, тетя Фрида, я должен бежать.

— Если должен…

Как он вытянулся! Но на мужчину еще совсем непохож. Мальчишеское лицо, узкий рот, а глаза — большие, серые, с открытым ясным взглядом. Глаза Людвига. Эти глаза говорили Фриде, что перед ней мальчик, еще ничего не видевший в жизни.

— Ты что-нибудь знаешь о Викторе, тетя Фрида?

— О Викторе? Нет! Он ведь в России, а там нет войны.

Она подумала: «Как умно сделал Вальтер, что вовремя забрал его отсюда».

— Так, а теперь уж мне решительно пора идти, тетя!

— Ну, ступай, сынок! И… и смотри, будь осторожен! Возвращайся поскорее, Герберт!

Герберт неожиданно обнял ее. Ей показалось, что он опустился перед ней на колени. Она испуганно высвободилась и постаралась заглянуть ему в лицо.

— Ты плачешь, мальчик мой? — спросила она, сама борясь с подступившими слезами.

— Да что ты! Счастливо оставаться, тетя!

Герберт быстро выбежал из комнаты, пронесся через переднюю, и вот он уже мчится вниз по лестнице.

Она слышит стук его кованых сапог.

— Господи помилуй! — шепчет она и бросается за ним со всей быстротой, на какую способна. Перегнувшись через перила, она видит его уже в самом низу и кричит:

— Герберт, Герберт!

— Да, тетя?

— Желаю тебе удачи, сынок мой!

— Спасибо, тетя!

Внизу хлопнула дверь.

Фрида медленно, еле волоча ноги, поплелась к себе.

VI

Фрида Брентен радовалась, что детям все еще нравится ее стряпня. Да, за эти годы, годы большого одиночества, зять Пауль стал ей, можно сказать, родным сыном. Правда, вначале она считала его симпатию к ней, а главное, его ласкательные словечки сантиментами и замыкалась в себе. В ее семье не принято было внешне проявлять нежность друг к другу, а уж тем более сыпать всякими сладкими словечками. Со временем, однако, она привыкла к паулевским «мусенька», «бабуся-золотце» и к другим ласкательным именам; даже как-то поймала себя на том, что они ей приятны. Пауль не лицемерил: это был попросту человек иного склада, чем Брентены, мягче, любвеобильней, — он и сам испытывал большую потребность в любви и гораздо больше, чем они, тяготел к семейной жизни. Когда Фрида Брентен присматривалась к дочери и ее мужу, у