случае за ним вряд ли пошли бы люди, ведь тогда, как и сейчас, притягательной силой обладают не столько идеи, сколько их пропагандисты. Харизмы Даутокова-Серебрякова хватило, чтобы часть кабардинского общества, расколотого революцией, пошла за ним, чтобы имя его обросло легендами и вызывало споры еще и сегодня.

«Белый» Даутоков-Серебряков полагал, что «Ленин защищает дело, которое невозможно. Деникин защищает дело, которого уже нет. …русские, отдельные русские с их (как это называется?) с их идеологией дешевле России. И я считаю, что сейчас кабардинцы дешевле Кабарды. Поэтому, когда я иду через поле, усеянное трупами, моя совесть чиста…». Разумеется, он любил свой народ и во имя этой любви отказался от своей жизни, найдя смерть под Царицыном.

«Красный» Стрельников из «Доктора Живаго» тоже весь ушел в революцию, чтобы отплатить старому миру за все унижения и отмыть начисто печальные воспоминания, тоже впитал «всю новую систему идей, новизну и быстроту умозаключений, насмешливость всю, во имя жалости выработанную безжалостность…» (выделено нами. – М. К.). Рядом с фигурой Ленина, без которой немыслим Октябрь 1917 года, «поднялся неизгладимо огромный образ России, на глазах у всего мира вдруг запылавшей свечой искупления за всё бездолье и невзгоды человечества» (Пастернак Б. Избранные произведения. М., 1991. С. 560).

«Красный» Видяин в «Стране Прометея» противостоит Заурбеку Даутокову-Серебрякову. Он утверждает власть Советов, и утверждение это тоже окрашено кровью, для комиссара интересы Советской власти тоже выше, чем жизнь конкретных людей. Они оба участвуют в той борьбе, которая, как уже знаем мы, их потомки, не имеет победителей. Ибо все они погибнут. И идеология, семьдесят лет выстраивающая другую Россию, тоже уйдет в историю, покалечив наши души сознанием, что всё, идеально задуманное, на практике огрублялось и приносило вовсе не те плоды, что грезились в иллюзиях.

За фамилией Видяин стоит вполне конкретный человек, о котором в нашей республике слышал практически всякий, кто учился в школе и проходил по улице Шогенцукова в Нальчике, где до недавнего времени на покосившемся домике висела памятная доска, посвященная Дмитрию Видяйкину. О том, как он погиб, я услышала на лекции в КБГУ от преподавателя истории Кабардино-Балкарии. Эти зашитые ниткой губы, чтобы не было предсмертных речей, не могли не запомниться, ведь Видяйкин, порвав рот, все-таки успел крикнуть: «Да здравствует Советская власть!». А разве могла быть другой смерть убежденного большевика?! Сейчас мы имеем возможность прочитать обо всем подробно. И эти подробности только усиливают впечатление о повальной жестокости обеих сторон, игнорировании ими каких-либо защищающих достоинство законов.

Мы не знаем достоверно, мучил ли комиссара Видяйкина флюс и заглушал ли он зубную боль убийством классовых врагов; но так могло быть. Веревка, на которой в белогвардейской петле висел Видяйкин, оборвалась, что по законам всех времен было знаком неприятия Богом души убиваемого, и его следовало помиловать. Но по приказу Даутокова-Серебрякова его все-таки убили. По логике классовой борьбы по-иному и не могло случиться, ведь если бы Видяйкину попался в руки Даутоков-Серебряков, то тоже в живых бы не остался. Гораздо больше жаль тех, кто ничего не понимал в политике, кто оказался жертвой долга или обстоятельств, чьи семьи были выкошены вплоть до младенцев последующими после Гражданской войны репрессиями. Эти тысячи неисчислимых жертв только в нашей республике поражают бессмысленностью – и когда это касается безграмотных крестьян, и когда бывших аристократов.

«Бело-красные фронты, – пишет К. Чхеидзе, – пали на предкавказские равнины и горы и изуродовали их огнем и смертью… Человек человеку был просто убийцей…»

Места, где шли бои, описанные Чхеидзе, лежат справа от трассы Нальчик – Пятигорск в районе Малки. Заурбек, говоривший о себе «Я – Кабарда», наделенный прекрасным ораторским даром, сумел настроить своих воинов против тех, кто летел на них «на кабардинских конях и в кабардинской одежде». «Они хотят уничтожить Кабарду, они плюют на наши обычаи, они втоптали священное «напэ» в кровавую грязь! …Они одеты так же, как и мы, но душа их принадлежит врагам!». С таким напутствием даутоковские сотни наголову разбили врага. Дорога на Нальчик была открыта. Правда, поле битвы было усеяно трупами, среди которых не насчитывалось «и трех грамотных».

Чем успокоил муки совести Заурбек, перешагнувший через трупы соотечественников? Тем же, чем и другие, ведущие нескончаемые войны. Интересами Отечества. А потом – «путь, на котором он стоит, ведет или к победе или к смерти; и что победа где-то далеко, а смерть – вот здесь – за каждым поворотом дороги…».

Историки свидетельствуют, что весь период, когда власть в Нальчике переходила из рук в руки, связан с именем Даутокова-Серебрякова. В работе М. А. Текуевой «Исламское движение в Кабарде и Балкарии во время Гражданской войны на Тереке» (Южнороссийское обозрение. 2002. Вып. 1) читаем: «Даутоков-Серебряков… проводит бесконечные экспедиционные рейды по непокорным селениям с карательными целями, снискавшие ему славу жестокого и совершенно беспощадного человека. В феврале – марте 1919 года Даутоков-Серебряков ведет ожесточенные бои с «балкарскими большевиками» в Черекском, Чегемском, Хуламо-Безенгиевском ущельях, в апреле – против малокабардинских селений Нижний и Верхний Курп. Вне закона были объявлены все политические противники Даутокова-Серебрякова и члены их семей. Во исполнение его приказов был зарублен во время молитвы и престарелый отец Назира Катханова – Адыльгирей».

Влюбленный в своего командира князь Чхеидзе тем не менее вынужден был признать, что «Заурбек, до известной степени, был волком. Благородным, образованным, знающим себе цену, почти очеловеченным волком… Но было в нем еще что-то, чего он сам не всегда постигал: он был человеком судьбы…».

Даутоков-Серебряков мог стать кем угодно, ведь был он щедро одарен природой. Он не выбирал времени своего появления на свет. Значит, самоосуществиться он мог только так, как произошло в реальности. И от этого драматизм его жизни только усиливается. Конечно, Чхеидзе как писатель значительно романтизирует его облик, чтобы не пострадала цельность натуры главного героя «романа-биографии». Например, он не сообщает нам, что Заурбек был женат на Люце Мисаковой, дочери балкарского таубия. Что брак этот пришелся все на тот же, кровавый 1918 год. И не значит ли это, что и его сердце, сердце белого офицера, было «истинным полем битвы, всех побед и поражений, которые выпадают на долю нашего мира»?

Бессмысленно спрашивать, почему происходит то, что происходит. И почему никто не хочет учиться на чужих ошибках, а норовит только на собственных.

«Каждому кажется, что мир существует лишь для него и что мир – это и есть вот этот кусочек земли, воздуха и света, к завладению которого направлены все его силы. Таким именно выглядит девственный лес; таковы именно его суровые хищнические законы жизни…».