ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой в конце концов всё же танцевал мазурку»854. Софи была вынуждена констатировать, что кавалергард пропускал танец за танцем и сделал исключение лишь для мазурки.

При чтении писем Софи надо учитывать, что жанр писем имел свои особенности. В письме брату от 20 октября Карамзина описала приём в своей городской квартире, куда семья переехала с дачи в середине октября. На этот раз она обошлась без ссылок на «дикие» и «нежные» взгляды присутствующих. Письмо значительно проиграло с точки зрения беллетристики, но выиграло в смысле достоверности. «Мы вернулись, – писала Карамзина, – к нашему городскому образу жизни, возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина рядом с Александром (Карамзиным. – Р.С.)… к полуночи Вяземский…»855

По крайней мере до начала октября дом Пушкиных был открыт для Геккернов, а салон посла – для Пушкиных. 29 сентября 1836 г. сёстры Гончаровы были на музыкальном вечере у голландского посла. Обычно они никуда не выезжали без своей замужней сестры856.

Натали могла встречаться с Дантесом в доме Карамзиных вплоть до 3 ноября, когда Софи записала: «У нас за чаем всегда бывает несколько человек, в их числе Дантес»857. По-видимому, Пушкин на описанных вечерах отсутствовал, из-за чего романтический элемент в отчётах Софи Карамзиной полностью отсутствует. Прозаическое описание распределения мест за столом указывало на то, что Жорж садился подле Натали, но не Катерины, что не вызывало удивления присутствующих.

Тайное свидание

По мнению П.Е. Щёголева, Дантес добился от Натали тайного свидания в конце января 1837 г., что и послужило поводом к смертельному поединку858. С.Л. Абрамович не согласилась с мнением П.Е. Щёголева. Она обратила внимание на то, что в своих воспоминаниях свояченица поэта Александрина Гончарова-Фризенгоф излагает события в хронологическом порядке и при этом помещает известие о рандеву среди сведений первой половины ноября 1836 г. Если рандеву имело место в начале ноября, оно не могло служить непосредственным поводом к дуэли, происшедшей три месяца спустя859.

Оспаривая открытие, Э.Герштейн назвала воспоминания Александрины крайне недостоверными и отметила, что в её повествовании трудно найти строго хронологическую последовательность860.

Более надёжным источником, по её мнению, являются воспоминания Вяземской, которая, якобы, сознательно описывает рандеву «в ряду с январскими событиями»861. И Вяземская, и Александрина были очевидцами происшедшего, при этом наиболее осведомлёнными. Чьё же свидетельство следует признать более достоверным?

И свояченица поэта, и княгиня Вера Вяземская записали свои воспоминания в старости, много лет спустя после гибели поэта. Тщетно было бы искать в их рассказах строгую хронологическую последовательность. Давно замечено, что хронология – самый уязвимый момент воспоминаний. И Гончарова, и Вяземская многое перезабыли, и их изложение трудно назвать стройным и последовательным862.

Поздние источники должны уступить место ранним документам, исходящим от участников событий и составленным в момент события. Это прежде всего дневники и письма. Письмо Дантеса к отцу, написанное осенью 1836 г., имеет особое значение. Этот редкий по откровенности документ даёт ключ ко многим не вполне ясным сюжетам дуэльной истории.

Жорж обратился к отцу после встречи с Натали Пушкиной на рауте у Вяземских. Летний сезон закончился, и с конца сентября 1836 г. Вяземские открыли свой городской дом для светских приёмов. Пушкины и Дантес постоянно посещали их салон. 17 октября поручик сообщил отцу, что «вчера вечером» виделся с Пушкиной у Вяземских. После встречи, – жаловался кавалергард, – меня «охватила слабость», по возвращении домой оказалось, «что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание»863. Упоминание о лихорадке, по мнению профессора Серены Витале, свидетельствовало о начале болезни, уложившей Дантеса в постель. Из полковых документов известно, что поручик болел с 19 по 27 октября 1836 г. На этом основании Витале датировала письмо 17 октября.

В своём послании Дантес писал отцу следующее: «…если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведёт, я сойду с ума». Кавалергард молил отца о содействии и одновременно «инструктировал» его, что следует предпринять. Традиционная точка зрения, считает Серена Витале, состоит в том, что на скользком пути Геккерн-отец руководил всеми шагами сына; однако теперь у нас есть доказательства противного; из письма 17 октября выходит, что Дантес «руководил всем поведением» посла, а не наоборот864. Такой вывод С. Витале плохо согласуется с показаниями источника. В начале письма Жорж извещал барона: «…я решил прибегнуть к твоей помощи и умолять выполнить сегодня вечером то, что ты мне обещал»865. Таким образом, сын не столько подсказывал отцу, как вести дело, сколько просил выполнить то, о чём они договорились ранее, и то, что подсказал ему отец.

Приём у Вяземских 16 октября был самым заурядным. Ничего волнующего или из ряда вон выходящего на нём не произошло. Поручик притворялся весёлым, пытался шутить. Но встреча с Пушкиной потребовала от Дантеса предельного напряжения всех его сил. Кавалергард был в отчаянии. Владевшее им чувство вырвалось наружу, едва он покинул гостиную. В том же письме Дантеса читаем: «Вчера я случайно провёл весь вечер наедине с известной тебе Дамой, но когда я говорю наедине, это значит, что я был единственным мужчиной у княгини Вяземской, почти час. Можешь вообразить моё состояние, я наконец собрался с мужеством и достаточно хорошо исполнил свою роль и даже был довольно весел. В общем я хорошо продержался до 11 часов, но затем силы оставили меня и охватила такая слабость, что я едва успел выйти из гостиной, а оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался: после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание»866.

Ещё недавно кавалергарда охватывало счастье, когда он оказывался подле избранницы сердца. Что же случилось в октябре? Ответить на этот вопрос можно, обратившись к дневнику княжны Марии Барятинской.

В октябре 1836 г. княгиня Барятинская была взволнована известием, что Дантес намерен посвататься к её дочери. Жена кавалергарда М.Ф. Петрово-Солового, полкового приятеля Дантеса, встретилась с кузеном Марии Барятинской и спросила его, устраивается ли свадьба Марии с Геккерном? Вслед за тем госпожа Соловая заверила собеседника, что молодой кавалергард «был бы в отчаянии, если бы ему отказали»867. Мадам Петрово-Соловая очевидным образом зондировала почву для сватовства Жоржа. Брак Дантеса с Барятинской был желанным. Посол всемерно поощрял ухаживания сына