Мы целый час шли быстрым шагом. И это было здорово. Мы дошли до района с шикарной одеждой, прямо у площади Якобинцев, и тут я заметила, что Фин оглянулся на одну витрину и кожа у него на шее собралась в пять ровненьких складочек. Он еще сильней схуднул с тех пор, как мы в это ввязались. Господи, как я соскучилась по Хэмишу. Соскучилась по его красивым рукам, по его недостаткам и не обремененному сомнениями эгоизму. Соскучилась по нашим ссорам из-за «Кэнди краш». Соскучилась по тому, как зарывалась лицом в его предательскую грудь и волоски щекотали мне нос.

– Сюда.

Фин уставился на витрину магазина, заставленную чудными пирожными.

– Серьезно? – удивилась я, по глупости решив, что он проголодался.

– Это пекарня Сабины.

– А.

Он вытащил телефон, пристроил микрофончик и включил диктофон. Потом улыбнулся мне, сунул телефон в верхний кармашек твидового пиджака, так что микрофон высовывался наружу, и смело шагнул в магазин.

Вдоль серых оштукатуренных некрашеных стен были выставлены крохотные яркие пирожные – розовые с зеленым, коричневые с голубым, мини-эклеры и наполеоны – сплошная классика, только в миниатюре. Маленькие произведения искусства. За стойкой стояли две женщины, обе в шефской форме. Сабина оказалась блондинкой и удивительно напоминала Амилу. Мы сразу поняли, что это она, хотя и никогда не видели ее фотографий, – все потому, что она нас узнала.

Она скрестила руки и обратилась к нам на английском:

– Выметайтесь. На хрен. Отсюда.

– Ох, – опешил Фин, его застал врасплох такой накал враждебности. Он неловким жестом поднял руку, будто приветственно махал ей с мостика в паре километров отсюда. – Эм. Привет.

– Вон!

Она откинула крышку стойки и вышла, разведя руки в стороны, вытесняя нас к двери на улицу. Вышло как-то сумбурно. Она-то двигалась очень проворно, только с жаркой кухни, ну а мы едва тащили ноги, точно пара бомжеватых хипстеров – не спавши, с бодуна, преисполненные жалости к себе. Почему-то мы пришли к общему выводу, что стоит ей выдворить нас на улицу, и шанса с ней поговорить у нас уже не будет. И мы уперлись.

Я наступила ей на ногу. Та сжала губы и повернулась ко мне, удивленно распахнув глаза. Надо сказать, Сабина оказалась крохой и смотрела на меня снизу вверх под довольно-таки острым углом. Запросто могла бы откусить мне руку, если бы ей так вздумалось.

– Амила невиновна, – выпалила я. – Разве вам не хочется ее освободить?

Ее трясло от гнева.

– Амила больна. Амила ужасно больна, и ей в тюрьме неправильно поставили диагноз.

Оперировать теперь уже поздно, но вам на это наплевать, ведь это все не вписывается в вашу историю.

Она попробовала вывернуть свою ногу из-под моей, но я только сильней навалилась.

– А что, если мы ее вытащим?

Она замерла.

– В смысле, устроите побег?

– В смысле, докажем, что это был кто-то другой.

Она фыркнула, и даже не один раз, а дважды, и шепнула:

– Вы не знаете, что это за люди.

– Вы про Гретхен Тайглер?

Она взглянула на нас, на каждого поочередно, и ухмыльнулась:

– Она вас убьет.

– Уже пыталась.

Тут она прислушалась. Я ослабила хватку.

– Когда?

– Только что, в поезде. Двое наемников. И до этого тоже. – Я приподняла прядь волос и показала шрам, но та не поняла.

– Elle est Sophie Bukaran[13], – сказала женщина за стойкой.

Имя это Сабина узнала. Она кивнула на меня с уважением.

– Так вы ее знаете?

– Знаю.

Фин вдруг выпалил:

– Как вам удалось открыть свою пекарню?

Сабина моргнула.

– Я знаю, что до вынесения приговора Амиле денег у вас не было, а потом вдруг раз – и появились. Как же так вышло?

– Вы меня в чем-то сейчас обвиняете?

Фин слишком вымотался, чтобы увиливать.

– Да, именно. Мне интересно, как это так у вас вдруг появляются деньги и Амила решает не подавать апелляцию.

Сабина горько рассмеялась, глянув на улицу у нас за спиной, и стояла даже не шелохнувшись. Потом очнулась и перевела взгляд на нас.

– Входите, – велела она. – Входите, сюда.

Сабина развернулась, посмотрела на мою ногу, и я ее убрала. Девушка прошла обратно за стойку и подождала нас, а затем мы двинулись за ней на кухню.

Там было безупречно чисто, все приборы и столешницы из нержавеющей стали. Звук тут по качеству, как в жестянке, ужасный. Слишком много твердых поверхностей. Она дождалась, пока мы подошли, и сказала:

– Гретхен Тайглер заплатила мне, чтобы я убедила Амилу не подавать апелляцию. Мне заплатила наличными ее секретарь. Пришла сюда с деньгами в сумке и сказала, что Амиле надо только отсидеть свой срок и не подавать апелляции, и тогда эти деньги мои. Она открыла сумку и показала мне содержимое. Крупная сумма.

– И вы взяли деньги?

– Взяла. Ее было уже не спасти. Она умирает, но так мы сможем оплатить паллиативное лечение, когда в суде решат, что она уже на волоске. Так что я взяла деньги, подписала договор о неразглашении и открыла пекарню. Раз в месяц я навещаю Амилу и каждый день посылаю ей фотографии хлеба, показываю каждую утреннюю партию. А когда приезжаю ее навестить, если попадаю в день, когда она в силах разговаривать, мы говорим о хлебе, о пекарне и о пирожных.

– В силах разговаривать?

Сабина понурилась. Собравшись с духом, она перешла на шепот.

– Мигрени у Амилы, из-за чего она и убежала с Даны в Сен-Мартене, появились из-за опухоли мозга. Она умирает. Ее дважды оперировали, но опухоль все равно возвращается. На апелляцию уйдет много лет. Она не доживет до заседания суда. Будь она на свободе, можно было бы найти лечение получше, она могла бы сделать операцию за границей и, может, пошла бы на поправку. Но сложилось иначе. Она сидит в тюрьме, зато вот это все, – Сабина обвела рукой кухню, – это именно то, чего она хотела. Так что вы скажите там, – она ткнула мне в грудь, – скажите им. Скажите им, как я взяла у этой твари кровавые деньги и дала ей повод думать, что я предала Амилу, что меня всего-то надо было поманить деньгами. Пусть все так думают. Но мне не безразлично, потому что для моей Амилы я могу сделать только одно. Я встаю каждое утро в половине четвертого и пеку замечательный хлеб, и делаю это с любовью, ради Амилы. Я каждый день фотографирую этот хлеб, распечатываю фото