Шрифт:
Закладка:
Англия вообще зорко следила за интересами Японии; и Франция, раздираемая между старым союзником и новым другом, старалась держаться средней линии, строго соблюдая правила нейтралитета. В этих условиях попытка русских пароходов Добровольного флота «Петербург» и «Смоленск», вышедших из Черного моря и занявшихся летом 1904 г. ловлей судов с военными грузами для Японии в Средиземном и Красном море, была быстро пресечена протестами европейских держав (в том числе и Германии, обидевшейся на захват германского парохода «Арабия»).
Через три дня после боя 28 июля владивостокские крейсера, вышедшие навстречу порт-артурской эскадре, встретили в Корейском проливе превосходящие японские силы. Более медленный «Рюрик» был поврежден и задержал остальные два крейсера, которые ушли на север, только потеряв до трети своего личного состава; «Рюрик» затонул после геройского сопротивления. После боя 1 августа сошел со сцены и владивостокский крейсерский отряд.
В те дни, когда участь флота еще была неизвестна, в России произошло долгожданное радостное событие: 30 июля родился у государыни сын – наследник цесаревич Алексей Николаевич. Манифестом 1 августа государь определил, что в случае его кончины при малолетстве сына правителем назначается великий князь Михаил Александрович, тогда как воспитание наследника поручается императрице Александре Феодоровне. Крестным отцом цесаревича был выбран император Вильгельм, отношения с которым значительно улучшились у государя за время войны. 11 августа, по случаю крестин, был издан манифест с традиционными льготами и милостями (прощением недоимок, смягчением кар), содержавший также важную законодательную меру – отмену телесных наказаний во всех тех случаях, когда оно еще предусматривалось законом. Эта мера вызвала глубокое удовлетворение в обществе; ее приветствовало даже «Освобождение», хотя и писало иронически о «милостях младенца Алексея».
Двухнедельный период сильных дождей прервал в Маньчжурии военные действия; как только земля подсохла, под Ляояном 16 августа началось первое (из трех) генеральное сражение этой войны. И в русской армии, и в стране господствовала уверенность в победе. Численность обеих сторон была примерно одинаковой. Как раз перед боем были получены добрые вести из Порт-Артура: гарнизон успешно отразил первый неистовый приступ врага, длившийся две недели; японцы потеряли 15 000 человек.
Три японских армии полукругом атаковали русские позиции: с юга были армии Оку и Нодзу; на восточном фланге – Куроки. А. Н. Куропаткин, после того как три дня русские успешно отражали атаки к югу от Ляояна, решил, собрав «кулак», перейти в наступление против Куроки. Но эта операция в первый день не дала ожидаемых результатов; наоборот, японцы потеснили русских в районе Янтайских копей. Тогда А. Н. Куропаткин, преувеличивший силы японцев, решил, что противник может отрезать железную дорогу к северу от Ляояна, и приказал снова отступать. 22 утром японцы заняли Ляоян.
Русские отошли в полном порядке, не потеряв ни одного орудия. Тем не менее этот бой был тяжелым моральным ударом. Все ожидали, что именно здесь будет дан решительный отпор. И опять это оказался «арьергардный бой», и притом чрезвычайно кровопролитный (русские потери определяются в 19 000 убитыми и ранеными, японские – в 23 000). Только после Ляояна в русском обществе впервые возникла мысль, что конечная победа России, пожалуй, не обеспечена.
Государь не допускал возможности примириться с поражением России. («Буду продолжать войну до конца, до дня, когда последний японец будет изгнан из Маньчжурии», – писал он 6(19) октября императору Вильгельму). Отправка подкреплений, подготовка II эскадры усиленно продолжались. Но государь счел нужным также сделать попытку призвать к содействию в национальном деле русское общество. Он видел земских уполномоченных, работавших по оказанию помощи раненым; их отношение было искренне патриотичным. Казалось, в такую минуту этим элементам можно пойти навстречу.
Место В. К. Плеве полтора месяца оставалось незамещенным (ведомством в это время управлял товарищ министра П. Н. Дурново). После Ляояна государь решил назначить преемником Плеве виленского генерал-губернатора кн. П. Д. Святополк-Мирского, который был товарищем министра при Сипягине. Смысл этого назначения был так определен «Новым Временем»: «Только наибольшая сплоченность и солидарность правительственных и общественных усилий смогут дать достойный России отпор внешнему неприятелю и умиротворить всякие недовольные элементы…»
Новый министр (на две недели задержавшийся в Вильне ради открытия памятника Екатерине II) не замедлил высказать свои воззрения корреспонденту французской газеты Echo de Paris. «Мы дадим земствам самую широкую свободу, – говорил он, более неопределенно, но также благожелательно отозвавшись о веротерпимости и о евреях. – Как вы хотите, чтобы я не был сторонником прогресса?»
Подобные же заявления кн. Святополк-Мирский делал и для берлинского Lokal-Anzeiger, и для американского агентства Associated Press, и русские газеты перепечатывали их – сперва без комментариев.
16 сентября, принимая чинов своего ведомства, новый министр произнес известные слова о «доверии»: «Административный опыт привел меня к глубокому убеждению, что плодотворность правительственного труда основана на искренне благожелательном и истинно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы можно получить взаимное доверие, без которого невозможно ожидать прочного успеха в деле устроения государства». Тон был, в сущности, близок к горемыкинской записке 1899 г. (на которую возражал Витте), его одобряли консерваторы-славянофилы вроде ген. Киреева или Л. Тихомирова. Но контраст с недавним временем был таков, что слова эти произвели сенсацию.
Тон печати сразу переменился; цензура усомнилась в том, что допустимо и что нет. «Шаг вперед… впервые за сто лет, – гиперболически выражалось “Новое Время” (24 сентября), – поистине, струя свежего воздуха». – Раз есть «назревшее стремление общественных сил принять участие в государственной деятельности, то нет иного выхода, как усилить это участие, а вместе с тем и общественную ответственность… Тогда общество перестанет сваливать вину на правительство и даст отпор несвоевременным посягательствам», – оптимистически писал в «Киевлянине» (8 сентября) проф. Д. Пихно.
«Разве слова министра – не веяние весны, не явный ее признак?» – восклицал А. С. Суворин. Этот момент в русской жизни так и был прозван «весной» или «эрой доверия».
В юридическом журнале «Право» 26 сентября появилась яркая политическая статья кн. Е. Н. Трубецкого, одного из тех немногих, которые умели говорить и на языке власти, и на языке общества; к которым можно было применить слова гр. А. К. Толстого: «Двух станов не боец…» Не примыкая до конца к т. н. освободительному движению, такие люди порой становились его рупором – для воздействия на власть; левые пользовались ими, но сами с их мнениями не считались.
Статья называлась «Война и бюрократия». «Погруженная в тяжелый многолетний сон, Россия не видела врага, в то время как он уже стоял под стенами Порт-Артура… Русское общество… спало по распоряжению начальства… Россия за последние годы походила на дортуар при участке… Пока оно спало, над ним бодрствовала всесильная бюрократия… Не армия
