учащаяся молодежь. В университете состоялась сходка, завершившаяся шествием к Зимнему дворцу с пением «Боже, Царя храни». Те, кто не сочувствовал, – а их было немало – в этот день примолкли, стушевались. Только Высшие женские курсы выделились на общем фоне; курсистки на бурной сходке заявили чуть не единогласно протест против молебна о даровании победы, который хотел отслужить в здании курсов совет профессоров; по-видимому, в связи с этим возник не подтвержденный и не опровергнутый слух о приветственной телеграмме, посланной курсистками микадо. В Баку армянскими революционерами была брошена бомба в армянское духовенство, служившее молебен о победе; было два убитых и несколько раненых.

Оппозиционные круги, в начале января 1904 г. устроившие в Петербурге первый нелегальный съезд Союза освобождения и выбравшие тайный руководящий комитет, оказались застигнутыми врасплох этими настроениями. Земские и дворянские собрания, городские думы принимали верноподданнические адреса. Земские конституционалисты, собравшиеся 23 февраля на совещание в Москве, приняли решение: ввиду войны всякие провозглашения конституционных требований и заявлений прекращаются, по крайней мере на первые месяцы; это решение мотивировалось патриотическим подъемом в стране, вызванным войной.

«Вестник Европы» писал: «Война, вызвавшая подъем духа во всех слоях русского народа, раскрывшая всю глубину их преданности государственному благу, должна – мы этому глубоко верим – рассеять множество предубеждений, мешавших широкому размаху творческой мысли. Общество, добровольно разделяющее правительственную заботу, будет признано созревшим и умственно и нравственно. С такой надеждой легче переносить потери и жертвы, неразрывно связанные с войной». «Русское Богатство», не высказывая своего мнения, иронически назвало эти слова «любопытной тирадой»: «конечно, с надеждой жить легче… но самый факт войны, – замечал социалистический орган, – еще не дает никаких гарантий…»

В сложном положении оказалось «Освобождение», связанное и с земцами, и с более левыми кругами. «Кричите: да здравствует армия, да здравствует Россия, да здравствует свобода!» – писал П. Б. Струве в «письме к студентам»; но ему на страницах того же журнала отвечали: «Не будем мешать наших криков с их криками… Останемся во всяком случае самими собой, и к крику “да здравствует Россия” не забудем всякий раз прибавлять “свободная”. А так как это слишком длинно для уличного крика, лучше всего эти три слова заменить испытанными двумя – долой самодержавие»…

В литературных кругах, по признанию З. Н. Гиппиус, «война произвела мало впечатления… чему помогала, вероятно, и ее далекость. К тому же никаких внутренних перемен от нее не ждали – разве только торжества и укрепления самодержавия, потому что в первое время держалась общая уверенность, что японцев мы победим». Только Брюсов отозвался сильными стихами «К Тихому океану».

Настроение масс отчасти проявилось в усиленном спросе на лубочные военные картинки, на портреты героев войны. Революционеры-террористы, скрывавшиеся под видом странствующих торговцев, вынуждены были сами торговать этими картинками. «Гонят народ как на бойню – и никакого протеста, – со злобным раздражением говорил террорист Каляев своему товарищу Сазонову. – Всех обуял патриотизм… Повальная эпидемия глупости… На героев зевают, разинувши рот…»

Министру внутренних дел Плеве по поводу начала войны приписываются слова о том, что «маленькая победоносная война» была бы только полезна… Такое суждение было обоснованным: война короткая и победоносная, конечно, могла оздоровить внутреннюю атмосферу 1904 г. (нет, конечно, оснований выводить из этих слов Плеве, что война, начатая Японией в наиболее подходящий для нее момент, была в какой-либо мере вызвана русским министром внутренних дел!).

Но война не могла быть «короткой и победоносной». Она начиналась при неблагоприятных для России условиях; только время и упорные усилия могли их исправить. А первый порыв – желание дать отпор врагу – при полном непонимании значения войны не только в массах, но и в образованных слоях скоро стал заменяться совершенно иными настроениями.

За границей к войне отнеслись очень по-разному. Англия и Америка определенно стали на сторону Японии. «Борьба Японии за свободу» – так назвалась еженедельная иллюстрированная летопись войны, начавшая выходить в Лондоне. Президент Рузвельт «на всякий случай» даже предупредил Германию и Францию, что, буде они попытаются выступить против Японии, он «немедленно станет на ее сторону и пойдет так далеко, как это потребуется». Тон американской печати, особенно еврейской, был настолько враждебен России, что Меньшиков в «Новом Времени» воскликнул: «Вся нынешняя война есть чуть не прямое содействие еврейской агитации в тех странах, где печать и биржа в руках евреев… Нет сомнения, что без обеспечения Америки и Англии Япония не сунулась бы с нами в войну». Это было, во всяком случае, значительным преувеличением одного из факторов сложного международного положения.

Франция, без сомнения, была очень недовольна этой войной; Россия ее интересовала прежде всего как союзница против Германии. И хотя французская печать, кроме крайней левой, выдерживала корректный союзнический тон, правительство Комба – Делькассе повело в спешном порядке переговоры о соглашении с Англией. В Германии левые газеты были против России, правые – в большинстве за нее. Существенное значение в этот момент имело личное отношение германского императора к возникшему конфликту. «Tua res agitur! Русские защищают интересы и преобладание белой расы против возрастающего засилья желтой. Поэтому наши симпатии должны быть на стороне России», – пометил Вильгельм II на секретном докладе германского посланника в Японии графа Арко.

Китай поспешил объявить нейтралитет: этим он надеялся обеспечить себя от репрессий победившей стороны.

Для борьбы с великой державой – каковой оказалась Япония – нужны были величайшие усилия. Между тем ее предположено было вести как «колониальную войну». «Мы, начиная войну с Японией, – пишет Куропаткин в своих “Итогах войны”, – признавали необходимым сохранить в готовности на случай европейской войны свои главные силы, и потому для отправления на Д. Восток была предназначена лишь небольшая часть сил, расположенных в Европейской России. Войска Варшавского военного округа, наиболее многочисленные, не выделили ни одного корпуса на Д. Восток». Отношения с Австрией и Германией не давали в то время оснований опасаться нападения с их стороны. Но, по-видимому, принятое решение объяснялось франко-русским союзом, не позволившим России заключить с Германией конвенцию о нейтралитете: Россия, по договору 1892 г., была обязана выставить от 700 000 до 800 000 человек в случае германского нападения на Францию – а таковое не считалось исключенным.

Главнокомандующим Маньчжурской армией в самом начале войны, 7 февраля, был назначен военный министр А. Н. Куропаткин. Его назначение соответствовало настроению общества: Куропаткина помнили как начальника штаба у Скобелева. Человек осторожный и не слишком решительный, новый главнокомандующий менее подходил на первые роли («Куропаткина назначили – хорошо, а где же Скобелев?» – выразился о нем ген. М. И. Драгомиров). Рассчитав потребное количество войск и провозоспособность дороги, учитывая неизбежность огромного перевеса японцев за весь первый период войны, Куропаткин внутренне склонялся к «тактике 1812 г.», к постепенному отступлению вглубь Маньчжурии, до Харбина, если не дальше.