— Что с вами, фрау? — восклицает старческий голос.

Женщина лет пятидесяти в немодном длинном платье темных тонов бессильно сползает на мостовую около почтового отделения. В руке сжат мятый конверт. Рядом топчется дама лет на двадцать старше, кроме бестолковых вопросов ни на что не способная. Я же вижу в этом странный шанс улизнуть из центра Берлина.

— Мой сын… Гейнц… Он ранен!

Для мамы Гейнца Гудериана она слишком молода. Решительно направляю стопы к пострадавшей.

— Я могу вам помочь? Вы далеко живете? — хватаю ее лапку в темной кружевной перчатке и возвращаю в вертикальное положение. — У нас замечательная медицина, фрау. Я уверен, делается все возможное для его выздоровления.

Она называет адрес, находящийся — о радость! — на выезде из города в сторону Рюденсдорфа. Какой же чин СС откажет в содействии матери раненого фронтовика! Властным взмахом руки останавливаю крохотный «фиат». За рулем скукожился столь же мелкий солдат, а машина явно реквизирована для нужд Вермахта, иначе трудно объяснить ее присутствие в армии. Водитель ноет, что фельдфебель с него три шкуры сдерет, я же невозмутимо обещаю, что сдеру семь шкур и с фельдфебеля, и с его полковника, если только шелудивый пес за баранкой откажется слушаться офицера СС. Скрючившись еще больше, бедолага везет нас, постоянно путаясь в маршруте — Берлин сельскому пентюху не знаком. Под неровное тарахтение «фиата» я чуть успокаиваюсь. Мать фронтового героя позволила мне отвоевать у судьбы несколько безопасных часов.

Поднимаюсь с ней к входной двери квартиры. Рассыпается в благодарностях, а в глазах написано, как страшно остаться одной.

— Герр офицер… Я вам так благодарна! Предложила бы чаю, но вы, верно, и без этого пропустили час на службе.

О, от меня просто так не избавиться.

— Только что сменился с дежурства. До завтра я совершенно свободен, в казарму могу вернуться в любое время.

Если бы не разница в возрасте, можно было бы предположить, что делаю нескромные намеки. Ни в коем случае. Лени Рифеншталь тоже намного старше, но приютившая меня фрау Дрекслер — отнюдь не она.

Представляюсь вымышленным именем. Вдруг включит радио, а там вещают о розыске врага Рейха и предателя нации Валленштайна. Она действительно щелкает ручкой, но ни про меня, ни про Шелленберга диктор не распространяется. Очевидно, идут какие-то тайные процессы.

Женщина хлопочет, пытается соорудить хоть какое-то угощение из скудного набора продуктов. Те самые эрзац-кофе и эрзац-жизнь, о которых я говорил Хелен в начале Польской кампании. Через пару часов накапливаю смелости набрать графа. Слышал, у Гестапо есть возможность проследить, откуда звонок, но, быть может, это только слухи.

— Приказ об аресте Шелленберга отменен, — огорошивает голос на том конце провода.

— Меня… гм… спрашивают?

— Не особо. Ты дома?

Судя по интонации — домой не смей.

— У одной достойной фрау.

— Правильно. Утром к Шелленбергу. Он скажет, как действовать.

Кукловод немедленно дает отбой. Я же никуда больше не спешу. Мне позволено жить до утра, прижимать тряпку с уксусом к разбитой морде, слушать до вечера щебетание фрау Дрекслер, накачиваться травяным чаем и отходить ко сну на кожаном диванчике в гостиной.

Когда темнеет, она приближается к дивану, в ночной рубашке и накинутом сверху халате. Стыдно сказать, ладонь спросонья тискает рукоятку люгера. Оказывается, покушения на мою жизнь и мужское достоинство не замышляют. Фрау Дрекслер целомудренно целует меня в лоб, потом роняет теплую слезу.

— Точно как мой Гейнц…

— Он непременно вернется.

— Вы уверены?

— Я надеюсь.

Ее сын служил пулеметчиком в мотоциклетном батальоне. На левом берегу Кубани его выбросило из коляски, надо полагать — взрывом фугаса, основательно покромсало. Я представляю, катит он на своем «цундапе», строчит из пулемета по красноармейцам, а где-то в Берлине за него убивается мать… Если ты — нормальная мать, если вы все, немецкие женщины, хорошие матери, то какого фига не остановили их? Или одумаетесь, но поздно, получив фотографию с деревянным крестом, на котором фамилия сына?! Кого будешь проклинать — безвестного русского Ивана, что дослал фугас в казенник гаубицы, или любимого фюрера, отправившего Гейнца на Восток?

Утром не спешу на службу, а звоню оберштурмбаннфюреру. Он зол как вся нечисть преисподней, но на свободе и в своем кабинете.

— Где вас носит, Валленштайн?! Бегом ко мне.

Бегу, хоть он не мой начальник. Шелленберг, явно не спавший ночь, раздраженно объясняет причину скандала.

— Фюрер велел Гиммлеру арестовать авторов доклада о положении на Востоке за распространение пораженческих настроений. Первым — меня, я имел неосторожность инициировать тот доклад.

Слово фюрера — закон. Строгость законов империи смягчается необязательностью их исполнения. Но это сказано про российскую-царскую бюрократию, а не Рейх… Какая разница!

— Что теперь?

— Ничего. Я убедил Гиммлера.

Общие выводы доклада мне неизвестны. Поражение? Но Вермахт на Кавказе и под Сталинградом! Нацистам вроде бы не время паниковать.

— …К сожалению, ни он, ни Риббентроп ничего не могут объяснить фюреру, — Шелленберг отрывисто дергает рукой в такт словам, будто забивает гвозди в гроб. — Даже если мы захватим бакинскую нефть, втянем турок в войну, удержим всю нижнюю Волгу до Каспия, то не поставим Советы на колени. Наша армия лучше. Наша техника лучше. Наши генералы опытнее. Мы несем меньше потерь, уничтожая толпы врагов. Но есть неумолимые вещи: выплавка стали, производство танков, самолетов, боеприпасов. Русские, даже если снова откатятся, выдержат. Они запускают заводы, вывезенные с Запада. Они получают станки, технологии, материалы от американцев. Они поставили к конвейеру детей и женщин. Проблема России не имеет военного решения. Нужно цепляться за посредничество и подписывать с русскими мир, сохранять завоеванное! Но фюрер и слышать не желает, пока мы наступаем. Он хочет в Иран, в Индию, в Бирму, встретиться там с японцами.

Неужели все-таки победим? Даже враг это понял! В душе все кипит. Товарищ Сталин не подпишет вам второй Брест-Литовский мир, не надейтесь!

Будто какая-то завеса падает, выглядывает солнце из-за туч. Каюсь, были какие-то дурацкие колебания, теперь — все! Я вернусь с холода, как бы меня ни приняла Родина. Если доживу.

Стараясь не выдать бурю чувств, спрашиваю о своей более чем скромной персоне.

— Мюллер получил список из тридцати человек, но взять поторопился только тебя, — Шелленберг кидает на стол ремень с моей кобурой, фуражку, портмоне, аусвайс. — У него большой желтый зуб за Гейдриха и, сам понимаешь, за Лемана. Сейчас вырос новый клык, его следователь в госпитале. Наложили швы на лицо.

Нервно поглаживаю распухшую щеку.

— Вижу, гематома. Всего-то! Я распинался — у офицера СД челюсть сломана.

— Если бы он еще часок на мне упражнялся…

— Знаю, Валленштайн. Кстати, у соседей скандал — как прошляпили побег