- А сама Надежда тебе как?

- Ну… добрая она… она больше с мамкой или с малышнею, которая тихая… а старшие… ну… не всем оно надобно… но ходют.

- Зачем?

- Кому родители велят. А кому-то в школе хорошо. И полоть ничего не надо, и скотину доить. И так-то… а Надежда стихи все читала. У нас с того смеялись, что у ней одни стишки на уме. Но она ж эта… с титулом. Ей можно.

Можно было.

Вот только титул сам по себе ничего не значит. Это я к своим годам уже поняла. И Надежду титул не защитил…

Вообще толку-то от него.

- А любовь у неё с кем была?

- Ну… - глаза Никитки забегали. – Я так-то точно не знаю… я ж не следил… сперва за ней этот приезжал. Каблуков. Наши его не любили.

- Почему?

- А за что? Морду завернет и ходит, кривится, - Никитка скорчил гримасу, явно пытаясь продемонстрировать, как именно Каблуков кривится. – Мы вроде как быдло, а он с титулом… у Надежды тоже титул был, но никогда она так… но с ним под ручку ходила. Сперва. А потом поругались. Он на нее даже кричал как-то.

- Когда?

- Не помню… но кричал. Обзывал не по-хорошему. А Федорыч наш вышел и в морду дал. Он так-то мужик серьезный.

Надо же…

Федорыч, стало быть.

- Каблуков верещать стал, что в суд подаст. А Федорыч ему ответил, что пущай и он суду расскажет… про это… как его… непотребное поведение. И в дворянское собрание отпишется… ну и тот прям заткнулся сразу и уехал. И больше не возвращался. А Надежда сперва грустная ходила, но потом повеселела…

- А Федорыч ваш…

- Федорычу шестьдесят три, - сказал Никита. – Не… старый он для Надежды. А вот с Пилипкой я её как-то видел. Гуляли тут, недалече… тут ведь поместье Пестряковское рядом. Если по дороге, то круг получается, а тропкой и через лес, то близехонько. Напрямки, почитай. Она-то сама когда на машине ездила, а когда и гуляла… вот Пилипка и провожал…

- А Пилипка – это кто? – уточнила я.

Филипп.

Филипп Арсеньевич Акушев. Тонкий и нервный, как натянутая струна. Бледный лик. Светлый волос, забранный в хвост. Томная печаль во взгляде.

И голос низкий бархатистый.

Кажется, нашла…

- Меня пригласили преподавать, - он поцеловал мне руку и попытался заглянуть в глаза, этак вот, со значением. Правда, на меня взгляды подобные давно уж не действовали, но ему-то откуда знать. – Ах, сколь отрадно видеть в наших краях особу столь…

Он запнулся. Подозреваю, прежних особ Филипп именовал прекрасными. Но вот осознавал, что в моем случае это будет не просто некоторым преувеличением.

- …удивительную.

Вывернулся.

Я чихнула. Филиппа Арсеньевича окружало облако удушливо-благородного аромата. То есть изначально аромат был благородным, но в нынешнем количестве сделался удушливым, не растеряв, правда, благородства.

- И восхитительную. Нетривиальную…

- Кто вас пригласил?

- Федорыч… Федорыч Геннадий Ануфриевич. Он тут директором поставлен, - по лице Филиппа пробежала гримаса. – Человек… своеобразный.

Он осторожно подбирал слова.

- Он искал преподавателя словесности для этой вот школы. Открылась вакансия, а я как раз остался без работы. Вынужден был покинуть столицу… - взмах рукой.

И рукав пиджака чуть съезжает, позволяя вырваться на свободу пышной кружевной манжете. Несколько старомодно, но в целом в образ вписывается.

Интересно только, как Одинцов его не разглядел.

Или не приглядывался?

Попал в ловушку убежденности, что виноват Каблуков? Да и виноват ли…

- Я приехал и остался. Место, конечно, не сказать, чтобы вовсе мечта, но некоторые жизненные обстоятельства вынудили меня пересмотреть свои взгляды. Кроме того, где, как не в подобных местах имеешь чудесную возможность видеть жизнь такой, какова она есть?

- Не знаю.

- Я вот даже книгу пишу, - он взял меня за руку, осторожно, за самые кончики пальцев. – Думаю, что когда завершу, она произведет впечатление… немалое впечатление. Я отправлял некоторые отрывки в столицу, так мне сказали, что я безусловно талантлив… очень… и что тема донельзя актуальна. Знаете, это будет повесть о любви…

- Как интересно, - выдавила я. И Филипп воссиял. Кажется, большего ему и не требовалось.

- О да, очень интересно… только представьте. Он – одинокий и никем не понятый, безумно талантливый, практически гениальный, вынужден бежать из большого города. Он гоним наветами…

Понятно.

Но киваю и даже пытаюсь изобразить сочувствие.

- Она – юная и прекрасная… аристократка… княжна… но она свободна от общественных оков и готова понять, принять его всецело… однако он в виду возраста своего и пережитых невзгод не способен верить в искренность чувств.

- Совсем?

- Поначалу. Потом её пылкая любовь растопит его сердце. Но он как никто другой понимает, сколь опасна их связь. И что она…

Понятно.

- …поставит под удар саму её жизнь. Репутацию… еще, конечно, будут завистники. И просто люди. Обычные. Зашоренные. Погрязшие в быту и мещанстве. Не способные оценить полета чувств. Они её и погубят… я пока раздумываю над финалом. Сперва представлял себе, что он уедет за границу, а она утопится от горя, но вот теперь, знаете ли, это выглядит каким-то… банальным.

- Неужели?

Интересно, он совсем идиот или только кажется?

- Да. Теперь я вижу все так, - он простер вперед руку и растопырил пальцы. – Она, понимая, что своей любовью связывает его вольную душу, пленяет и мешает ей воспарять к высотам философской мысли…

Совсем.

- …решает освободить его от обязательств. И умирает, прижав к груди гадюку. Уподобившись в том древней Клеопатре…

А вот мог ли он в скудости своего ума воплотить сей чудесный замысел?

- Как Надежда? – интересуюсь вежливенько так, прикидывая, стоит ли сего гражданина задерживать, или смысла нет.

- Надежда? Нет, мою героиню будут звать Ольгой… или Анной… или… как вас зовут?

- Зима.

- Чудесное имя. Очень… небанальное. Такое… вызывающее… да, я, наверное, так назову свою героиню… и быть может, любить больше будет он? А она останется холодна. И любовь растопит её сердце, но и с тем приведет к погибели…

- Ты спал с Надеждой? – мне надоело слушать весь этот литературно-романтический бред.

- Что? – он моргнул, выпадая из эйфории вдохновения.

-