Шрифт:
Закладка:
Алексеев 16 апреля информировал Гучкова: «Дезертирство не прекращается… Дисциплина в армии падает с каждым днем все больше и больше; виновные в нарушении воинского долга относятся к грозящим им уголовным карам с полным равнодушием, основанным, по-видимому, на ожидаемой безнаказанности… Авторитет офицеров и начальников пал, и нет сил восстановить его… В армии развивается пацифическое настроение»[603].
Какова была военная стратегия Временного правительства? Большого значения это не имело. Как писал Деникин, «всякая стратегия этого периода, какова бы она ни была, разбивалась о солдатскую стихию. Ибо от Петрограда до Дуная и до Диалы быстро распространялось, росло и ширилось разложение армии»[604].
Нельзя сказать, что Временное правительство совсем не отдавало себе отчета о складывавшейся ситуации. Вот мнение генерала Гурко: «Они понимали, что разложение армии означает только одно — победу Германии и конец нынешнего свободного состояния страны. С другой стороны, им было ясно, что восстановление армии снова отдаст страну в руки высшего военного руководства, чего они боялись даже больше, чем германского нашествия, поскольку это означало бы несомненное устранение от власти демагогов»[605].
Первым серьезным испытанием новой, революционной армии стало немецкое наступление в конце марта в районе деревни Стоход — в 25 верстах к северу от железной дороги Ковель-Сарны. Удар был ограниченный, но суровый. Пресса сообщала: «Германская атака была подготовлена сильным артиллерийским огнем и газовыми волнами… В итоге наши потери определяются в 20–25 тысяч человек, причем, согласно германскому сообщению, противником было взято в плен полтораста офицеров и 9500 солдат»[606]. Начался разбор полетов.
«Ставка и буржуазная печать пытались взвалить на новые революционные порядки ответственность за неудачу, — замечал Войтинский. — А солдаты говорили об измене начальства, уверяли, что генералы продали неприятелю планы позиций»[607]. 7 апреля в полусотне километров от германских позиций начался Съезд делегатов Западного фронта, председателем которого избрали большевика (!) поручика Бориса Павловича Позерна — в недалеком прошлом московского адвоката с хорошо подвешенным языком. Он напрямую обвинил в случившем на Стоходе высшее командование, организовав обращение 25 живых свидетелей генеральского предательства.
Немцы даже не подумали развивать свое наступление, а германская пресса не спешила трубить о победах. С чего бы так? Главное, что на протяжении 1917 года спасало российскую армию от разгрома, — самоограничение Берлина, который предпочел беречь и без того ограниченные силы и просто ждать саморазложения России, лишь слегка подталкивая ее к миру ограниченными военными ударами. Людендорф считал «своей обязанностью следовать указаниям имперского канцлера, чтобы не явиться помехой реально появившимся надеждам на мир. В дальнейшем верховное командование запретило предпринимать какие-либо операции на Восточном фронте… В апреле, мае и начале июня наше общее военное положение не было столь блестящим, чтобы мы могли стремиться к усиленным боевым действиям на Восточном фронте. Правительство опасалось также, что наш переход в наступление может приостановить развал России»[608]. Немецкое командование боялось спугнуть удачу.
Вопрос о том, как смена режима может повлиять на российскую экономику, похоже, вообще никого не волновал. Собравшийся 2 марта Совет съездов представителей торговли и промышленности призвал «забыть о партийной и социальной розни, которая может быть сейчас на пользу только врагам народа, теснее сплотиться вокруг Временного комитета Государственной думы и предоставить в его распоряжение все свои силы»[609]. Олигархи поддержали революцию. По решению властей были резко снижены цены на продовольствие, газеты сообщали, что масло продавалось по 1 рублю вместо трех, а яйца по 40 копеек вместо 2 рублей 20 копеек. Продовольствия хватит ненадолго.
Какова была социально-экономическая программа новой российской власти? Поразительно, но у общественных деятелей, уже несколько лет претендовавших на то, чтобы стать правительством, никакой программы не оказалось. В опубликованной 5 марта первой декларации Временного правительства, где определялись приоритеты его работы, не было ни слова не об экономике, не о социальной политике, не о земельном вопросе. Инициатива выдвижения социально-экономических вопросов исходила в основном от Петросовета. И общее направление мысли было в сторону резкого усиления госрегулирования, то есть — прочь от рынка.
Соломон Меерович Шварц (Моносзон), меньшевик, в 1917 году издававший журнал «Страхование рабочих и социальная политика», а затем выпустивший исследование об экономической политики Временного правительства, справедливо замечал: «Идея государственного регулирования народного хозяйства становится почти с первых дней революции основной общей идеей экономической политики, выдвигавшейся главным образом меньшевиками, поддерживавшейся эсерами, встречавшей часть глухое, частью открытое сопротивление предпринимательских организаций и буржуазных партий и, с другой стороны, наталкивавшейся на растущее сопротивление большевиков»[610]. Партия Ленина считала, что надо не усиливать регулирование, а устанавливать советскую власть.
Не было стратегии (или хотя бы обсуждения) путей расширения производства, зато появилось множество планов перераспределения. Конфискации начались уже 12 марта. Земли, леса, реки, озера, находившиеся в распоряжении кабинета императора, и все его доходы признавались госсобственностью и передавались в ведение министерства земледелия. Недра земель, рудники, заводы, прииски, принадлежавшие кабинету, переходили министерству торговли и промышленности. Те же меры были распространены на удельные земли императорской фамилии. 16 марта Временное правительство объявило государственной собственностью уже все земли, имущество, предприятия и капиталы дома Романовых[611].
