Главное в поведении солдатской массы в 1917-м — она не хотела воевать.

«Бесспорно, в психике народа войны не было, и война была невиданным, чудовищным насильем над его душой, — замечал Станкевич, которому предстояло стать верховным комиссаром российской армии. — Быть может, только один солдат на сотню тысяч мог формулировать причины войны. Один на десятки тысяч питал чувства враждебности к противнику. Остальные шли потому, что верили или должны были верить в своих вождей — физических и духовных. Не было ни ненависти, ни понимания причин, ни представления о цели, ни сознания обиды, ни ощущения опасности»[560].

Солдаты в принципе не хотят воевать, а когда не понимают зачем — особенно. Вальтер Николаи наблюдал за российскими военнопленными: «Для истинно русского солдата не играли никакой роли ни идеи реванша и освобождения отечества от вступивших в него немцев, с помощью которых французское правительство успешно поднимало настроение своих войск, ни экономическая и политическая конкуренция Германии, в которой был убежден каждый английский солдат»[561].

Солдаты устали от войны, окопная жизнь им насмерть надоела, их тянуло домой, на ту самую землю, которую наконец обещали. Весной 1917 года для солдат на фронте «вопрос о войне разрешался… формулой «Фронт держать, в наступление не идти». На более торжественном, однако, вполне искреннем языке это и значило защищать свободу»[562].

Но именно эта формула не устраивала ни Временное правительство, ни западных союзников. Генерал Нокс пришел к Гучкову и Корнилову с предложением, чтобы британские офицеры могли вести агитацию в казармах. Те с удовольствием разрешили. Британский атташе отправился в казарму. «Поговорив с солдатами несколько минут, я рассказал им о наступлении союзников на Западе с целью дать России время прийти в себя после недавних великих событий, а потом спросил, будут ли они готовы через несколько недель тоже начать выступление, чтобы поскорее закончить эту войну. В ответ отовсюду послышались крики «нет». Большая часть солдат явно не желала воевать. Один из них сказал: «Правительство хочет, чтобы всех нас убили, а наших жен и детей помещики заставляли голодать». Нокс приходил к однозначному выводу: «Было понятно, что русские солдаты ни за что не станут больше наступать, разве что в армии не будет снова введена смертная казнь. Но пока все ограничивались только призывами оставаться в окопах и сохранять спокойствие, пока правительство продолжало кормить и почти не заставляло нести службу, солдаты проявляли мало желания активно бунтовать, разве что их на это напрямую толкали пропагандисты…»[563]

Командир 159-й пехотной дивизии Андрей Евгеньевич Снесарев писал супруге: «Была у солдата душа, да еще какая душа — беззаветная, мужественная, стойкая, мировая, а теперь кто-то подкрался к нашему солдату и выкрал — нет, мало, — вырезал его душу, и осталась там пустота. И как ее поднять на подвиг, как в нее всунуть лик Родины, никто не знает — секрет потерян»[564].

Столичный гарнизон разложился первым.

Вечером 2 марта Алексеев получил телеграмму Родзянко с настоятельной просьбой командировать на должность главкома Петроградским военным округом «доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно среди населения… Комитет Государственной думы признает таким лицом доблестного, известного всей России героя, командира 25-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Корнилова». Алексеев отправил соответствующий запрос главкому Юго-Западным фронтом Брусилову, который ответил, что в принципе не против, но считает Корнилова «малоподходящим именно для этой должности», поскольку он «отличается прямолинейностью и чрезмерной пылкостью». Назначение тем не менее состоялось, причем Корнилов стал последним военачальником, назначенным Николаем II[565].

Корнилов родился в станице Каркаралинской Семипалатинской области Омской губернии (ныне Усть-Каменогорск в Казахстане). Его отец выслужился из простых казаков в хорунжего Сибирского казачьего войска. Словами Краснова, «невысокого роста генерал, аккуратно одетый, с коротко остриженными черными волосами и черными нависшими над губой усами. Лицо его было смуглое, глаза узкие, чуть косые и с сильным блеском, быстрые»[566]. Мать была калмычкой. Генерал Гурко (как и большинство знавших его военачальников) дает ему высокую оценку: «Корнилов — изумительный человек дела, способный в должной степени проявить при необходимости личную инициативу. К перечисленному следует добавить необыкновенную энергию Корнилова, его солдатское прямодушие и строгость по отношению к самому себе, которая давала ему право быть столь же строгим и требовательным в отношении своих подчиненных… Кроме того, определяющей чертой Корнилова было его личное мужество — качество, столь сильно влияющее на подчиненные начальнику войска»[567].

В начале войны он оказался в немецком плену. Существуют свидетельства того, что в застенках Корнилов много читал, «но читал почти исключительно книги о Наполеоне, что еще больше раздражало его, так как он имел обыкновение проводить параллели между различными случаями из жизни великого корсиканца и своей собственной»[568]. Побег генерала из плена был редчайшим случаем. Сам Николай II принял Корнилова в Ставке, вручил ему орден Святого Георгия III степени. Газеты и журналы печатали портреты генерала, интервью с ним[569].

От Корнилова ожидали наведения порядка в столице. 7 марта он приказал убрать из Петрограда порядком разложившиеся запасные батальоны, заменив их фронтовыми частями. Совет ответил, что запасные части совершенно необходимы в городе для «защиты завоеваний революции». Еще одну попытку навести порядок в городе Корнилов предпринял 22 марта, издав приказ с требованием населению сдать расхищенное во время революционных событий оружие[570]. Всего со складов пропало 40 тысяч винтовок и 30 тысяч револьверов. Ответом стало всеобщее возмущение. Никто ничего сдавать не стал. Напротив, последовал ряд резолюций воинских частей и трудовых коллективов о том, что революцию надо не разоружать, а вооружать.