Эдвард присаживаются на краю, свесив ноги вниз и уставив грустный взгляд куда-то вдаль. Сначала в воздухе стоит неловкое молчание, так как бывшие влюбленные о чем-то призадумываются, сомневаясь в том, стоило ли им затевать этот разговор. Но через несколько секунд Эдвард отрывает взгляд от горизонта и переводит его на Наталию, которая продолжает рассматривать что-то вдали. Он обращает внимание на ее узкое лицо с идеальными чертами и чистой блестящей кожей и мысленно отмечает, что небесно-голубые глаза девушки по-прежнему красивы, но стали еще более грустными. А понимая, что можно вечно молчать и рассматривать ту, что заставляет его сердце трепетать, МакКлайф-младший решает начать говорить хоть о чем-нибудь.

— Знаешь… — тихо произносит Эдвард, посмотрев куда-то вдаль. — В последнее время мне нравится гулять там, где никого нет… Я и раньше любил находиться в подобных местах, но сейчас особенно люблю их.

— Не любишь народ? — не отрывая взгляд от горизонта, интересуется Наталия.

— Высока вероятность, что меня никто не узнает. Если я встречу кого-нибудь, то люди тут же начнут указывать на меня пальцем и так или иначе оскорблять. А я боюсь, что не смогу это пережить…

— Разве кто-то узнавал тебя?

— К счастью, нет. Но все еще может быть…

— Когда начнут писать и говорить о предстоящем суде гораздо больше, то нас точно начнут узнавать.

— Да… — Эдвард медленно переводит взгляд на Наталию. — Кстати, а ты уже видела репортаж, в котором говорили про дядю Майкла и всех нас?

— Не один раз, — спокойно отвечает Наталия. — Однако они сказали только половину из того, что с нами произошло.

— Верно, но зато рассказали самое ужасное и самое основное. Арест дяди, попытка убить меня и отца, мой арест и сведения про убийство друга отца…

— Я помню.

— Прошла уже неделя, а в репортаже говорят одно и тоже. Лично я не услышал ничего нового: одни разговоры про арест дяди, да мой арест по подозрению в убийстве.

— Кстати, прости, если я наступаю на больную мозоль, но почему ты скрывал, что был арестован? — неуверенно интересуется Наталия. — Какой был смысл скрывать это, если ты не виноват?

— Мне казалось, что никто не поверит мне. Человек может не поверить тебе, даже если ты говоришь правду. Да и стыдно было признаваться, что я был за решеткой…

— Я понимаю, что о таком ужасно стыдно говорить, но уж твоя семья должна была быть в курсе той ситуации. Ладно твои друзья бы не знали об этом, но родственники…

— Им-то я и боялся рассказывать все больше всего. Я мог рассказать это любому незнакомцу и испытать гораздо меньший стыд. Но рассказав это семье, я бы точно сгорал от стыда. Прямо как тогда, когда дядя Майкл заставил всех хотя бы на время усомниться во мне.

— Тем не менее о таком не стоило молчать. Ты должен был понимать, что рано или поздно эта тайна все равно бы стала известной. Либо ты сам все рассказал бы, либо это сделал кто-то другой, кто знает, что произошло.

— Знаю, но мне все равно было страшно… Все и так сложилось не в мою пользу, и никто не верил, что я никого не убивал. Как бы отчаянно я ни кричал о своей невиновности, меня все равно посадили за решетку к настоящим преступникам.

— Ты вроде бы говорил, что следователь, который вел то дело, был хорошим знакомым твоего дяди.

— Да, какой-то старый знакомый.

— Думаешь, все это было спланировано?

— Что именно? Мой арест и факт, что меня посадили к самым опасным преступникам? Нет, не думаю, что это был план дяди! Следователь не знал, кто я такой, пока не спросил мое имя. Да и я сам не знал, что тот больной человек знаком с дядей. Узнал это уже от самого дяди Майкла, когда он заплатил за меня залог и дал взятку своему дружку, чтобы расследование было приостановлено.

— Похоже, этот тип засунул свой нос куда только можно.

— Что верно, то верно. Не было практически ничего, о чем дядя не знал.

— Причем не скрывал этого.

— Именно!

— Зато хорошо, что расследование снова возобновили. И что за дело взялся человек, который уж точно будет честным и посадит не первого попавшегося человека, а настоящего убийцу.

— И я дал ему подсказку. Вот пусть и устанавливают, что убийца — это он.

— Надеюсь, что так и будет. Для тебя это — один из небольших шансов избежать незаслуженного наказания.

— По крайней мере, я спокоен хотя бы потому, что рассказал полиции всю правду. Мне больше нечего сказать по поводу убийства. Останется только повторить все это уже на заседании суда, когда меня вызовут для дачи показаний.

— Главное — оставаться максимально честным и ничего не скрывать. — Наталия едва заметно улыбается. — А я уверена, что ты не станешь что-то скрывать.

— Конечно, не буду. Я обязательно расскажу все, что видел. Хочу поскорее сделать это и забыть все как страшный сон. Тот случай уже много лет на дает мне покоя. Все это время я жил со страхом, что полиция снова посадит меня за решетку.

— Тебе страшно было наблюдать за тем, как убивают человека?

— Очень, — низким голосом произносит Эдвард. — Это ужасно… Я никогда не думал, что однажды столкнусь с чем-то подобным. Думал, что хуже моих ужасных отношений с отцом быть не может. Но оказалось, что существуют вещи гораздо похуже.

— Наверное, я бы точно не выдержала чего-то подобного.

— Тогда мне было всего девятнадцать. Еще ребенок. Маленький пацан, который еще не конца вырос и не стал сильным во всех смыслах. Тогда я был глупым… Упрямым… Непослушным… К сожалению, моя глупость сыграла со мной злую шутку. Хотя я мог бы так или иначе обезопасить себя, если бы тогда не взял в руки пистолет и не оставил на нем свои отпечатки.

— Не ты один, — бросает мимолетную улыбку Наталия. — В свои девятнадцать я и сама мало что понимала… Была немного наивна, немного пуглива, немного глупа… Может быть, я и сейчас такая, но хочу сделать вид, будто это не так. Не знаю… Но мне кажется, в девятнадцать все ребята мало что понимают и тоже ведут себя, как глупые дети.

— Нет… — Эдвард переводит взгляд на Наталию. — Лично я не считаю тебя глупой и пугливой. Была бы ты глупой, то не додумалась бы сделать многие вещи. Или просто не знала, как что-то сделать, даже если бы кто-то подсказал тебе. А страхи есть у всех людей, этого не нужно стыдиться. Это нормально, когда человек чего-то боится. Хуже, когда