все одно, прешь насквозь, берешь через каждые пятьдесят метров лопату грунта. Туман облаками кучится внизу. Ниточка поезда проползает в распадке. Брусника, моховые шапки, лужицы в следах от сапог, гирлянды кедровых шишек. Обедали там же, в маршрутах – сухой паек, чай на костре. Возвращались к вечеру, с рюкзаками, груженными землей, в шлихе которой лаборанты будут определять содержание золота, а инженеры высчитывать – стоит ли разрабатывать месторождение «Жайма» или следует бросить силы на другое, более богатое?

В обязанности Андреича входила готовка ужина, возвращавшего в нас, утонувших в покое, веселье. По своему желанию Андреич топил баньку – и потому банька была через день. Покой и веселье – вот два состояния, которыми мы жили два этих осенних месяца.

Несмотря на покинутость нашего угла деревни, люди здесь все-таки жили. Ночами среди шапок кедрачей и крыш пустых строений вились два-три печных дымка и мерцали одиночные огоньки в тусклых окошках. Я удивлялся – кто там? Днем на этом отшибе мы никогда никого не встречали, дома казались мертвыми.

Николай – сам такой же последний обитатель – разъяснил, что ниже к ручью остался один мужичок, и на пригорке – женщина. Выходит – трое их. И на станции – с сотню. А когда-то было три тысячи!

Почему не выходили, не знакомились те, невидимые, я не знаю. Может, стеснялись нас – приехавших из большого Красноярска, веселых и громких. Или самих себя – одиноких обитателей неприметных избенок среди пустоши. Не хозяева они уже этой стороны, земли, леса – так, доживальщики…

Сам Николай был рад свалившейся на него жизни. Но и смущен, что задевала она его лишь краем. А своей жизни у Николая не было.

Темный, черный даже, костистый, как сухое дерево, в этой деревне он родился, и в ней же, судя по всему, собирался дожить оставшиеся лета.

«Полста пять мне уж», – говорил он и рассказывал, что в советские годы работал водителем на грузовике – ходил в дальние рейсы из райцентра в Хакасию и Туву через перевалы. Дороги тогда были другие. Кафе, столовок на трассе не имелось. Машин проходящих – единицы, зимой – тем более. Каждый маршрут – испытание!

«Вот», – вытаскивал он из-под клеенки на кухонке пожелтевшую газетную вырезку.

Над текстом краткой зарисовки значилось – «Покоряющий горы». В качестве иллюстрации прилагался рисованный тушью портрет героического дальнобоя Николая – взгляд тот же, с прищуром, прядь волос развевается на ветру, за спиной – силуэты пиков.

Усмехался: «Были времена».

И доставал вторую святыню – черно-белую фотокарточку, где он с компанией товарищей запечатлен рядом с Высоцким. Тридцать лет назад в соседнем Выезжем Логе снимали фильм «Хозяин тайги», и жаймовские мужики, собравшись с духом, поехали как-то на мотоциклах посмотреть на знаменитого артиста, познакомиться – настоящие хозяева тайги!

Газетная вырезка и фотография – вот и все, что было у Николая.

Жена ушла от него давно. Пожаловали однажды в Жайму проповедники-евангелисты и перетянули женушку к себе в общину. Мужа нового ей нашли, снялись с места и покочевали дальше по сибирским весям – и она с ними, как с родными, и с дочкой – единственным ребенком. С тех пор не видел – ни жены, ни дочери. Где, что? Ни весточки за все эти годы…

Как-то мы справляли день рождения водителя Андреича – собрались за столом нашей избенки, пришел Николай с гармошкой. Выпили вина. Николай, путая кнопки (давно не играл), растянул меха, загорланил родное про шоферов, про «старенький ЗИС». Мы – праздник, гармонь – приплясывали в такт с криками по дряхлому полу.

За новым стаканом, расчувствовавшись, Николай рассказал про некую свою подругу из Красноярска – мужнюю женщину, которая, однако, его всегда любила и любит сейчас.

– Я ей только скажу: жду, – она бросит все, приедет, – говорил он, привычно перешевеливая бровями и глядя в сторону. – Хотела ко мне переехать, упрашивала. Но я был против. Чего ей тут делать?

Рассказывал Николай трезво, убежденно.

– Давно не виделись? – уточнили мы.

– Годов семь, я еще в лесхозе работал. Но она помнит меня. Знаю точно – помнит. Говорю: только позвоню – приедет! У меня и телефон ее есть.

Мы встрепенулись – может это тростинка? Может, вытянет она его из болота неблагополучия, одиночества, вдохнет новую жизнь? Есть ведь у него телефон, если не врет.

Подогрелись еще. Сбегали к Олегу Михайловичу – он к тому времени уже ушел в хату Николая. Растолковали – так, мол, и так, надо помочь человеку, попробовать хотя бы, спутниковый телефон нужен!

Начальник воспринял идею без энтузиазма – отмахнулся. Тем более звонки через спутник были чрезвычайно дорогие – все на его карман ложилось. Но сам хмельной, не выдержал в конце концов настойчивых уговоров: ладно, была не была, да и кто его знает, этого Николая! Вынул из закромов трубку, пошел обратно, глядеть, чем закончится роковой разговор.

Николай сидел за столом, как на троне, – герой вечера. Ему преподнесли телефон.

Он долго вертел его в руках, отнекивался, ходил курить, ходил за записной книжкой.

Наконец при помощи Олега Михайловича набрал заветные цифры – на часах был первый час ночи. Застыл у трубки.

– Гудки, – сообщил.

Потом отдернул телефон от уха, прикрыл ладонью динамик, чуть не уронил:

– Мужик взял!

Мы сбросили набор.

Взял ли трубку мужик-муж и тот ли номер набрал он – неизвестно. Звонить он больше не стал. И говорить на эту тему тоже. Сгреб инструмент под мышку и – потемневший больше обычного – ушел к себе.

Работы Николай не имел – в нынешнем году как раз закапала пенсия. Три летних месяца и теперь вот – осень – платил ему за аренду комнаты Олег Михайлович.

В последний раз трудовую лямку он тянул лет пять назад – работал охранником в лесхозе. У него и униформа осталась с кепкой. Он как-то надел ее – строгое хаки – и пришел к нам в избу в гости. Мы даже испугались, не поняли сразу – что за важная птица? А когда признали – по-настоящему стало не по себе: от несуразности и пустоты вида заглянувшего гостя.

А так – не работал. Шевелил пальцами больших рук и отмахивался – «Не спрашивайте об этом». Мы и не спрашивали: туго было с работой в Жайме. Разве только снова в лесхоз охранником.

Питался он скудно – пшенка, картошка, больше – чай.

Пару раз при мне Николай подходил к Лехе:

– Пару луковичек и баночку консервы какой – сайры, там, – говорил он, хмурясь и глядя в сторону.

Леха приносил ему луковицы, сайру. И ругался неизменно – здоровый лоб, а ни хрена не делает, консервов ему!

Я не знал, как относиться к ситуации. С одной стороны – чего клянчить, не инвалид же. С другой – жалко человека, куда тут, в этой глухомани…

Приближались холода, а Николай никуда не спешил. Нужно было дров