наготовить на зиму. Можно было ягод, грибов насобирать, шишек наколотить, рябчиков тех же пойти пострелять. Но в первую очередь дров – погибнет ведь! Николай не двигался.

Хмурился, смотрел телевизор с утра до вечера. Иногда уходил на станцию. Иногда к соседу, жившему в одной из жилых изб на нашей окраине.

Как-то я бродил в дождливый день среди покинутых домов, заглядывал в пустые дворы, находя на завалинке или в сенях среди сена и травы то серп, то старый глиняный горшок.

Из одной такой избы выскочил Николай.

– Ты меня ищешь, что ли?

– Нет, – удивился я.

– А я думал, вы меня потеряли! А я тут, у товарища!

Никогда не теряли мы Николая. Хотелось бы даже потерять, раз так…

Временами он терял себя сам. Запивал – один или с кем-то из невидимых приятелей – и не просыхал по две недели. Вчера еще подчеркнуто благопристойный, теперь он забывал – кто он, для чего? Метался по хате, потный, растопыренный, похожий на черного мокрого птенца. Мочился под себя в постель без всякого зазрения. Бродил босиком по снегу в майке и тулупе по нашей пустой окраине. Пропадал куда-то на день-два. Наружу его вытянуть было невозможно. Выбирался сам. И после пробудки еще неделю или две, истерзанный, стыдливый, входил в прежнюю, такую же бессмысленную колею, которой он так отчаянно бежал.

На время очередного, самого сильного его беспамятства пришелся наш отъезд из Жаймы. Лежал глубокий снег, крепчали морозы, рабочий сезон подошел к концу.

Мы собирали хозяйство и с боязнью поглядывали в сторону Николая – он валялся в промоченной насквозь койке и не имел сил ни очнуться, ни подняться.

Тревожило – как он будет один тут? Неиспользованные свои дрова мы перетащили к нему под навес. Олег Михайлович оставил в кухне ящик, который набил крупами и тушенкой. Хватит на первое время. А потом? Как будет выживать, чем печку топить? Впереди четыре самых тяжелых месяца…

Попрощаться толком не удалось. Растолкали кое-как. Сообразив, что к чему, Николай встал на постели, заплакал, полез целоваться.

Деньги за аренду – вдвое или втрое больше оговоренного (увидели в руках начальника сумму) Олег Михайлович засунул под клеенку на столе, туда, где лежали фотокарточка и газетная вырезка. Мы с Лехой, покидая этот дом, ругались на Николая – «Зачем много платить? Зачем жалеть такого?!»

Больше я его не видел.

Но много думал о нем – как он перетерпел ту зиму? а как жил дальше? а как живет сейчас?

Помню, еще во время работы мы рассуждали с Лехой – а неплохо бы приехать сюда на новогодние каникулы, например. На несколько деньков! Покататься на лыжах, побродить по горам, попариться в баньке, насладиться покоем. К тому же Николаю заглянуть: «Ну как ты тут, старый бармалей?»

– Приедем еще погостить! – говорили мы воодушевленно Николаю.

– Приезжайте, почему не приехать, – отвечал он, перешевеливая бровями, размышляя, должно быть, что знакомый городской – это всегда помощь, особенно зимой.

Не приехали. Но Жайма не отпускала.

Уже в Петербурге я не раз прикидывал – как все-таки попасть? На несколько часов только. Узнать, как Николай: он меня беспокоил больше всего. Посмотреть наш дом, баньку. В конце концов, та осенняя экспедиция, полная здорового труда, стала важнейшей стартовой дорожкой в моей дальнейшей самостоятельной жизни. В Красноярск я вернулся полный сил, нашедший новых близких людей, имеющий за спиной воспоминание, которое согреет в любой безвременной ситуации, и уверенный в себе – я могу, я способен входить во взрослую жизнь.

И вот мы несемся с отцом на машине по Восточному Саяну.

– Тут Жайма твоя скоро, – сказал он.

Я не знал трассы, не ведал приближения Жаймы.

– Да ну?

– Километров шестьдесят.

– Давай заедем!

– Можно, – пожал плечами он.

Более всего в истории Николая меня волновал вопрос выбора. Был ли у него выбор или нет?

Одно дело, когда рядом есть близкий кто-то. И даже пусть не рядом, но – есть. И даже нет никого, но есть какая-то надежда, которая греет. По себе знаю – одному без надежды не вытянуть. Всегда должно впереди что-то брезжить.

Другое дело – к огда тебе «полста пять» и ты не понимаешь – для чего проживать завтрашний день. Для чего просыпаться утром, умывать лицо, готовить обед. Для кого, если будущего – нет. И не будет уже никогда, точка!

А что есть? Деревня, которая мертва. Соседи – спятившая старуха и Пашка-погодок, которого, по словам того, вот-вот заберут к себе в Курагино родственники: видеть его уже нет сил.

Работы никакой. Да и не держится он на этих работах после ухода жены – срывается. Последний раз устроился в лесхоз, запил. На первый раз простили. А на второй выгнали, не заплатив. Только форма осталась – не вернул без денег. Работать охоты нет – силы не те. И для кого? Жить и работать нужно для кого-то!

В шкафу у Николая две полки книг. Под столом – гармонь, накрытая скатертью. К книгам он не притрагивался со времен жены. К гармошке – с тех пор, как гулял в тот год с геологами на дне рождения (порадовал их, чего уж там). Не притрагивался – самому себе, что ли, играть?

Для чего готовить дрова? Для кого собирать ягоду, если она в горло не лезет зимним вечером, когда от тоски воешь, а единственный твой друг – телевизор с одним каналом, в котором плещется чужая непостижимая жизнь – опостылел хуже тишины! Для чего переживать эту зиму? Чтобы встретить следующую? Одному всегда, ни для кого, ни для чего? Как быть? Куда деться? Кто поможет, люди?!

Николай воет тихо, как ребенок, прячет голову в подушку, валится, огромный, ничком на койку…

Мы свернули с отцом с трассы на повороте с указателем – «Жайма, 8 км».

Встречи с Николаем я опасался. Это издали, из Петербурга – «Здравствуйте! Как вы тут?» А сейчас что – найти его хату, постучать? Не вспомнит – мало ли каких пацанов тут за эти годы перебывало.

Вдоль снежной колеи вилась горная речка. Я вглядывался за окно, пытаясь найти знакомое.

Открылся разрытый распадок – техника, рабочие вагончики.

– Золото моют, – кивнул отец.

– Значит, нашли мы золото?

– Конечно. Промышленным способом моют. Промприбор стоит, видишь.

Мы покрутились в поисках нужного въезда в деревню. Я помнил – дороги было две: одна – на станцию, другая – к нам, на окраину.

Пересекли железнодорожные пути, нашли нужную колею и выехали к широкому косогору.

– Вот! – заорал я. – Нашли!

Отец сбавил ход.

– Здесь остановимся?

– Едь вперед, там дорога наверх есть.

Я глядел неотрывно на косогор. В центре его золотели деревом свежие строения – избы, гаражи, блестели металлом цистерны, желтели трактора, бульдозеры – компактный лагерь золотодобытчиков. Справа и слева темнели натыканные кривые