Он позвал меня, как и сейчас, на подмогу – я учился в Красноярске. Оплатил, почти безденежный, лес, тягач. И в назначенный час мы отправились на подошедшем гусеничном трелевочнике за пруд, добывать древесину для бани. Пилить нам отчего-то разрешили только осину – негодную для строительства. Отчего-то отец согласился: «Осина тоже пойдет, если с умом подходить». Полдня вместе с нервным, нездешним трактористом – он очень спешил, матерился и подгонял нас: «Да на хрен вам больше, поехали уже!» – валили нужные стволы. После собрали их вместе, связали тросом в пук и, вымотанные донельзя, поволокли добычу к дому.

Бревна выскользнули из петли на первом же взгорке – мы заметили потерю не сразу, пришлось поворачивать, собирать заново. И рассыпались впоследствии при каждом подъеме на возвышенность, а то и просто посреди дороги. Тракторист шипел, тер лицо, плевался, визжал, превратившись в размазню: «Бросай все на хрен! Дальше не повезу!» Пару раз мы обронили бревна посреди деревни. С горем пополам дотянули их до ворот, вывалили вдоль забора, отпустили горемыку-водителя. А через день разъехались по домам сами: я в Красноярск, отец в Кызыл. Бревна остались.

Баньку строить впоследствии все было недосуг. Точнее, не очень понятно – зачем? для кого? Старая, завалившаяся баня еще служила. Дедушки, измученного болезнями, не стало в то же лето. Бабушку сразил инсульт.

Бревна лежали вдоль забора у всех на виду, сырели, портились, чего-то ждали.

Скоро в доме появились первые квартиранты. Потом вторые. А третьи недолго думая пустили бревнышки на дрова. Решили вопрос. И правильно сделали.

В планах отца и сейчас была банька.

– А зачем дом без бани?

Некоторое время я отмалчивался, размышлял. Я – в Петербурге. Сами родители в Туве: только на дорогу из Кызыла до деревни требуются сутки. Да, бросать дом жалко – все-таки семейное гнездо. Тут могилы бабушки, деда. Продать, бросить – не по-человечески как-то. Навести порядок и действительно приезжать в будущем? Но сколько раз ты приедешь из того же Петербурга? Хорошо, если раз за всю жизнь. А ведь нужно следить за всем этим добром, не то растащат. Терентьевы говорят, что устали гонять непрошеных гостей, от ребятишек до бичей. Да и сами видим – ставня одна взломана, залезают. Какая уж тут баня, какой долгострой – отцу бы на курорт съездить, отдохнуть, подлечиться, на море куда-нибудь, а не вкалывать за троих в опустевшем старом доме!

– И гараж нужен, – размышлял он. – Дичку вырубим – зачем она? Там гараж и поставим.

– Пап, какой гараж? Для кого? Кто сюда ездить будет?

– Ты с внуками!

– Да я вот один раз вырвался за четыре года!

– Не пудри мне мозги. Иди доски строгай, – отмахивался он.

Деревня, несмотря на общий упадок, крепилась еще, потихоньку жила. Пока мы возились у всех на виду, мимо туда и обратно ездили, наблюдая за нами, непрерывные уазики, волги, жигули, иномарки всех мастей, джипы, грузовики. При том, что обитаемых домов в деревне-то было немного – на той стороне несколько десятков да на этой.

Многие из прежних соседей еще соседили. Через прозрачный забор – тетя Ира Терентьева и двое из семерых ее детей – 43-летний Пашка и 35-летняя Ленка, бессемейные. Через дорогу – Рамазанов, бывший учитель, вместе с женой: оба сына давно уехали в Красноярск и возвращаться не собирались. За поляной – старик Воронин, ровесник и друг деда: во время войны подростками они вместе начинали комбайнерами.

Прибавилось в деревне и новых обитателей – армян. «На одной улице семь домов подряд выкупили, – цедили сквозь зубы местные. – И продолжают-продолжают ехать. Прикатил один – понравилось, обосновался. Теперь остальных за собой тянет. В школу сейчас зайди – половина черненькие! В соседней Малиновке глава сельсовета запретил их прописывать. А наш – пожалуйста, только на лапу дай!»

Впрочем, брошенных изб в Успенке становилось все больше. Да и многие жилые выглядели как пустые: сырой повалившийся забор, изба скособоченная. Пульса у деревни не увидеть, не нащупать было, будто темный погреб – вот что угнетало больше всего. Строительство, наладка дома, новая жизнь никак не вязались со старым, ветхим, отжившим свое, мертвым. Что это еще за движение вспять, примочки на больном теле? Тут или серьезно, основательно, или никак – такими вещами не играют! Задорный стук наших молотков казался неуместным, вызывающим в этой угрюмой тишине.

«Строятся, жить будут, – думали, верно, люди. – С чего бы это?»

– Переезжаете? – спросила меня тетя Ира, когда мы встретились на общем огороде.

– Да нет, так, ремонтируем.

– А для чего ремонтируетесь-то?

– Ну, чтобы порядок был.

– Надолго вы?

– Да через неделю уже уезжаем.

– Ой! А обратно когда?

– Папа в мае собирается приехать.

– В мае аж! – ухнула она.

И мы разошлись, оба в неловкости за странный разговор и невнятные намерения.

Новый быт входил в нашу деревенскую жизнь по крупицам. Один раз мы привезли из райцентровского магазина ведро. Другой – кочергу. В третий – тяжелую чугунную плиту с конфорками на кухонную печь: старая растрескалась по углам, чадила. Как-то я ухватился за переносную белую раковину с блестящим умывальником: «Давай возьмем, сил нет видеть старый рукомойник. Всю эту убогость. Новое нужно, свежее!» Раковина стоила дороже, чем можно. Отец успокоил: «Купим еще, все купим…»

Новую плиту на печь устанавливали в четыре руки. Приподняли старую, вековую, поставили на ребро, обнажили жерло горящей печки. Отец заглянул внутрь и замер, разглядывая шаткие штырьки колосников, кирпичные неровные стенки, огонь…

Дальнейшее я видел затяжным кадром. Никто не убедит меня, что плитка была неживая. Она встала со своего места и начала падать. Падала она лениво и обреченно. Отец с любопытством глядел в печь. Крикнуть я не успел, хотя мог попробовать. Момент удара был столь же оглушителен, как и нелеп. Отец, не ожидавший нападения с тыла, схватился за голову и завыл, упав на пол. Плита провалилась в печь. Я ушел в комнату, чтобы скрыть свои рыдания – от смеха. Деревня, дом, дрова, печка – все потешалось над нами. Или же гнало прочь, намекая на напраслину таких усилий. Фингал отца в самый первый день, тяжелый тук чугуном по темени – все эти случайные выпады были не случайны. Все должно быть разумно, осмысленно, без брошенных у забора осиновых бревен – иначе природа начинает шпынять, давать затрещины!

На мою долю тоже пришлось. Ежедневно я остругивал гнилой лес, выкорчевывал трухлявые столбы забора, выламывал куски фундамента на месте исчезнувшей бани, подсоблял отцу то в том, то в этом. Сжимая отвыкшими от физического труда, приспособленными к клавиатуре пальцами топор, лопату, рубанок, я ощущал прибытие силы. Руки увеличились раза в полтора,