и делаем, что едим дыни и купаемся, валяемся на песке и бегаем, черные от загара, среди пахучих овечьих гуртов. Только и слышим плеск воды, звон колокольчиков, мычание, блеяние и собственный смех. Того, кто выходит последним из воды, принято дразнить, пачкая глиной. Дженнет спускается обратно в арык — смыть грязь с обожженного плеча. Выходит. Берет платье. Пора домой. Ком глины достигает бедра. Дженнет визжит, хлещет меня платьем, Идет в воду. Выходит. Я опять. Так довожу ее до слез. Тогда она глиной прямо мне в лицо! Получил! Хохочу, обнажив зубы из-под жижевой маски. И она смеется, тоненькая, стоя по колено в воде.

Каждая семья в кишлаке имела свою бахчу. А ночью бахчу охраняли. Спали на навесах. Чучела бодрствовали. От комаров защищались кизячным дымом, сизым, едким, пропитывались им. От шакалов и шпаны — капканами.

У мальчишек из городка не было ни своих огородов, ни собственных домов. Были товарные вагоны в мазуте, кипящие асфальтом улицы, сарайчики во дворе. Родители все покупали на базаре, и дыни тоже.

По ночам мы выходили стаями. Темными тенями пробирались по грядкам, под лай собак, кваканье лягушек. Топтали лозы, срывали все, что попадалось круглое. Не различали: спелая или нет. Разбивали. Вонзали пальцы в мясистую плоть, проверяя на вкус. Попадали в капканы. На шеях наших ломали палки. Из ружья стреляли в нас солью. Уносили ноги. Уносили дыни. На бегу упивались соком. Корки бросали в дорожную пыль.

В постель ложились не умывшись. Пока сон не приходил, мучились от чрезмерно раздувшихся животов.

Пошли прогуляться к местам, где купались в детстве. Шумел арык. Отыскали брод, где переходили коровы. Хотелось бежать по раскаленному песку, обжигая пятки. Хотелось толкнуть тяжелую Дженнет в арык, но она сдержанно отстранилась.

К вечеру возвращались.

Сколько было следов на крахмале пыли и сколько всевозможных голосов! С нами возвращались и сытые коровы. Дети шли за ними с тутовыми прутьями, держа коров за хвосты. Пыль за ними подымалась столбом.

Нас окликнул знакомый старик, который когда-то чаще всех страдал от набегов, и гостеприимно пригласил в дом на дыню.

— Уже поздно, спасибо, — отказались мы.

— Ничего не поздно. В городе не придется попробовать такие «вахарманы». Уверен, что в этом году вы еще не лакомились. У старого Разыка дыни всегда первыми поспевают.

— Разык-ага, вынесите сюда, мы по пути.

— Зачем по пути, когда дома можно?

— Нам бы хотелось… — я вовремя остановился, представляя, каким нелепым покажется ему мое объяснение. Вот отойдем подальше, расколем дыню и будем упиваться соком, а корки швырять в пыль. Завтра увидят прохожие и удивленно подумают: неужели ночью дети воровали дыни? Давно такого не было. Так завершится день, и для Дженнет это будет сюрпризом.

Старик с недоумением ушел за калитку. Дженнет вопросительно взглянула на меня. Через минуту старик вышел и вручил большую прохладную дыню, охлажденную колодезной водой. Мы улыбнулись, поблагодарили. Хотелось, чтоб и он ответил, но старик снова повторил свое:

— А все-таки лучше было бы войти.

Темнело. Стрекотали тысячи сверчков. Тысячами шорохов были полны заросли вдоль проселочной дороги.

— Обидели старика, — сказала Дженнет. — Наверное, подумал: стал начальником, что ж ему теперь опускаться до нас, простых.

Мы остановились, когда дошли до заброшенной мечети. Стены ее одиноко чернели. Я опустил дыню с плеча и едва коснулся ею колена, — дыня треснула, обрызгав соком брюки.

— Есть же нож, — напомнила Дженнет.

Половину протянул ей. Пока она осторожно откусывала, очистил свою половину от семян и погрузился в мякоть. Сладкие ломти таяли во рту. Корки бросал на дорогу. Они ложились рядом с овечьими шариками, пачкались сами и пыль превращали в ком.

— Ну чудак, не хотел в гости зайти, так донес бы до дома, — проворчала Дженнет, вытирая руки пучком сухой травы, но трава прилипла и руки еще больше запачкались. — Где я теперь помою, они липкие, неприятно!

— Здесь есть колодец.

Мы вошли во двор заброшенной мечети, осторожно ступая между колючками. От позеленевшего каменного колодца пахло мхом. Глубоко внизу плавал серп луны и рябились наши лица.

— Нет ведра, — сказала Дженнет.

— Поищи.

Но ведра не было. Я удивился, увидев рядом с колодцем, где обычно висело ведро, несгибаемый ствол карагача. Когда после ночных побоищ мы приходили сюда пить, это было маленькое деревцо, которое можно было гнуть как угодно.

Александр Лисняк

ЛИРИЧЕСКИЕ МИНИАТЮРЫ

ПЕРЕВОДНЫЕ КАРТИНКИ

— А что это? — спрашиваю я через силу. Я не хочу, чтобы мама заметила, как я разочарован. Подарок называется! Тоненький пакетик…

— Осторожно! — говорит мама. — Это же переводные картинки!

На одном листике бледный, едва различимый дом. На другом — такой же бледный, почти невидимый лев. Остальные я и смотреть не стал.

— Давай-ка, набери в блюдечко теплой воды! — говорит мама.

Я подставляю блюдце под струю теплой воды, вода в нем дрожит, клонит блюдце то в одну, то в другую сторону и, переполнив, течет через край прядями.

— Нужно положить листок в воду, а потом прижать его к тетрадному листу. И потихоньку отнимать — вот смотри!

Мама достает из воды глянцевый листок и припечатывает ладонью к открытой тетрадке.

— Теперь потихоньку приподнимай…

Я приподнимаю, и мне кажется, что под листком притаилась яркая бабочка. Все во мне замирает.

Я отнимаю листок — передо мной красный дом среди цветущего шиповника, под голубым небом, у голубого моря.

Я долго смотрю на желтую сырую тропинку, которая туда ведет… Тусклое и неясное вдруг превратилось в яркое и удивительное!

А листок в руке, теплый и мокрый, пуст.

СТРЕКОЗА

Я сидел на корточках в жарком углу двора. Солнце светило в лицо, оно слоилось, плавилось в моих глазах, воздух курчавился над искристым асфальтом. Цепкая шероховатая стрекоза пригрелась на моем плече, опустила крылья, ее шелковистый хрусталик наравне с моим глазом. Солнце словно йодом прижигало колени и лоб, но было так хорошо со стрекозой на плече, — вот-вот она улетит, исчезнет, мелькнет осколочком в синеве…

Напротив меня сухое дерево все усеяно стрекозами. Они висят на нем, как слюдяные звезды.

А эта стрекоза почему-то выбрала меня.

ОТДЕЛЬНО, НО ВМЕСТЕ

Богдан прыгнул первым и ухватился за узкую желтую лесенку. Лесенка вела на крышу трамвая.

Я прыгнул следом и тоже ухватился за лесенку — как Богдан.

Теперь мы стояли по обе стороны лесенки.

Мой друг повис на вытянутых руках, я прижимался к трамваю, как к родному.

Я как бы чувствовал зыбкость своего положения, не то что Богдан. Трамвай еле полз, все