Вовка скривилась. Да ее брат уже в три года был бессердечным уродом… Или он так и не успел научиться состраданию? Пожил ведь совсем чуть-чуть…

– Ну вот. Время, – оборвал себя Джинн. – Время силы. Пустая луна почти в зените.

Вовка невольно глянула на черное окно цеха.

Что, если ее догадка окажется неверной? Что, если эти две дамочки с цветными голосами и не собирались ей помогать?

Какая уже теперь разница… Других идей у нее нет.

Вовка запустила руку в карман и сжала монетку. В то же самое мгновение голова взорвалась сверкающей болью, но Вовка сжала зубы и нащупала в другом кармане мобильник.

– Ты что это надумала? – воскликнул в ее голове Джинн. – Что это?

Вовка вцепилась в жетон еще сильнее. Поверхность жгла нестерпимо, но эта боль не шла ни в какое сравнение с той, что снарядами разрывалась у нее в голове.

– Подспорье, говоришь? – прошипела она. – Ну тогда вот тебе.

Вовка шмякнула телефон об пол что было силы.

Джинн рассмеялся, и виски заломило.

– Думаешь, это поможет? Я же сказал: я забрался тебе в сознание, мне уже не нужны телефоны…

Вовка с хрустом наступила на мобильник, а потом разодрала застежку рюкзака. Зарядное устройство Светы она нашла быстро: оно раскалилось докрасна.

– А ну-ка, – возмутился в ее голове Джинн. – Брось ты эту дрянь, она тебе не поможет!

Но Вовка уже уловила в его голосе нотки ужаса.

Нематериальный. Он нематериальный. Его нет. А то, что у нее в голове, – только воображение. Он не сможет причинить ей вред. И не причинил. Все эти устрашения – автомобиль, мальчишка с камнем, взрыв – все это он делал чужими руками. У него нет тела.

А у нее – есть.

И никакая она не слабая. Иначе бы она здесь не оказалась.

Она бы не посмела прогулять вступительный и покорно бы его сдала. Она бы не рванулась бы в далекий, непонятный Краснокумск. Не стала бы разыскивать родителей.

А то, что она боялась Джинна, только доказывало, что она живая.

Она – живая. А вот Джинн – нет.

Вовка вцепилась другой рукой в раскаленный зарядник и зажмурилась. Не слишком-то символичное оружие, никакой эпичности: жетон на метро и зарядное устройство. Но разве важно, если Вовке их подсунули призраки?

У одной был тонкий, девичий голос, а у второй – низкий, бархатный, и если бы Вовку спросили, какого он цвета, то она не сомневаясь тут же бы ответила: фиолетового.

Ладони прожигало насквозь, в голове сверкало, но Вовка сжала зубы и все-таки распахнула глаза.

Перед ней колыхалась тень. Ни головы, ни рук, ни ног – просто застывшее в воздухе пятно, кусок грязного тюля. Джинн не сводил с Вовки своего слепого взгляда, и виски сжимало.

– Я уже внутри тебя. Фонари погасли! – зашипел он сразу в оба ее уха.

Но Вовка мотнула головой.

– Я не дам тебе навредить родителям.

– Я уже навредил, – расхохотался в ее голове Джинн. – Ты только на них посмотри!

На безвольные, кукольные тела родителей Вовка даже не взглянула.

– Это не они, я уже поняла. Ты не умеешь обращаться с материей. Этот мир для тебя закрыт.

– Так я его открою! – взвизгнул брат, и она едва сдержалась, чтобы не зажмуриться.

От боли Вовка почти ничего не видела, и теперь уже не разобрать было, где она сильнее: в голове или в кулаках.

– Не откроешь. Я тебя не пущу. Мое тело. Обойдешься.

Каждое слово давалось с трудом, зато тень темнела, а в голове с каждой секундой прояснялось.

– Обойдешься, – шепнула Вовка еще раз.

Тень почернела, как будто вся сила Джинна перетекла в эту неверную, бесплотную форму, и боль отступила.

– Ты же моя сестра! – еще слышала она где-то на задворках своего сознания.

– Нет у меня больше брата, – сказала Вовка.

Тень вспыхнула и разлетелась черными хлопьями.

На секунду Вовка все-таки зажмурилась, а потом открыла глаза и поняла, что цех пуст.

Джинн исчез, и голова больше не болела. Не ломило виски, не отдавался болезненным эхом в затылке его голос.

Испарились и родители, растворился телевизор с видеомагнитофоном. Остались только кресла – потрепанные, вытертые, а под ногами – остатки от былого пиршества, чьи-то пустые бутылки.