— Я с огромным интересом читал ваш журнал, не пропустил ни единого выпуска. Многое, разумеется, представлялось спорным, не отвечающим духу времени… Но все же до дешевой фронды вы не опускались. Могу я полюбопытствовать, что вас сподвигло на это?

— Вы в самом деле не понимаете? — редактор поднял изумленный взгляд. — Раз надо объяснять такие вещи, то, верно, уже и бесполезно объяснять… Это же голод. Десятки, может, уже сотни тысяч жертв. Чудовищное бедствие. И вы замалчиваете его! А люди имеют право знать.

— Люди, — медленно повторил Щербатов, — имеют право знать. А вы всерьез полагаете, будто они не знают?

— Люди не знают, потому что вы не позволяете им узнать!

— Простите, но это еще наивнее, чем ваша попытка обойти цензуру. Бедствие такого масштаба… Как говорят в народе, шила в мешке не утаишь. Просто людям удобнее не знать.

— Вы станете уверять меня, что держите народ в неведении ради его же блага?

— Именно так.

— Вы всех меряете по себе! Там умирают люди, дети умирают, вы понимаете это? И помощи им ждать неоткуда. Возможно ли знать это и остаться равнодушным?

— Еще как возможно, — ответил Щербатов. — Как бы ни было жаль чужих детей, накормить собственных важнее. А посевного зерна не хватает и в областях, голодом не затронутых. Мы обязаны пожертвовать частью, чтобы спасти целое.

— Потому-то вы продолжаете отгрузку хлеба иностранным компаниям?

Щербатов застыл. Это обстоятельство было отвратительнее прочих. Голод — бедствие, отчасти стихийное, неизбежное следствие гражданской войны. Но вот обязательства перед иностранными компаниями стали условием существования Нового порядка. Не будет отгрузки хлеба, угля, металлов — не будет и средств для подавления мятежей, страна не выкарабкается из гражданской войны и потеряет не только настоящее, но и надежду на будущее.

Страна разваливалась на части. Клиентелла англичан в Карелии, Прибалтике, Туркестане, Закавказье ведет себя все наглее. Японцы организовали свою марионеточную республику в Чите. На национальных окраинах идут необъявленные войны. Новочеркасск провозгласил автономию и саботирует переговоры. Решить все эти проблемы невозможно, пока не покончено с восстаниями…

В преддверии смерти у людей иногда прорезается особое чутье. Редактор уловил момент слабости всемогущего начальника ОГП и торжествующе заявил:

— И ведь был же у вас проект политики народной беды! Да, как бы вы его ни пытались скрыть, от по-настоящему профессиональных журналистов ничего не спрячешь! Отчего же у вас не хватило мужества дать ему ход?

Политика народной беды в момент взрыва «Кадиллака» погибла, так и не родившись. И дело было даже не в том, что проект держался на Михайлове. Да, у этого человека, прозванного Каином за политический цинизм, была феноменальная способность манипулировать людьми; даже Саша, убежденная противница Нового порядка, признала, что уже через неделю совместной работы стала держать его почти за товарища. Но незаменимых людей нет, а вот непреодолимые обстоятельства — есть. Новая общественная политика предполагала примирение с мятежниками, но после теракта, унесшего жизнь члена семьи одного из первых лиц государства, оно сделалось недостижимо. Если прежде было возможно, как говорила Вера, искать выход там же, где и вход, то теперь путь к деэскалации конфликта был навсегда отрезан.

Однако какая нужда объяснять это все врагу, уже почти мертвому человеку? Любопытство свое Щербатов удовлетворил вполне. Редактор действовал из глупого интеллигентского прекраснодушия, других мотивов у него не было. Не стоило направлять его в и без того заваленные работой следственные комиссии, работающие по красному протоколу. Щербатов протянул руку к звонку, чтобы вызвать конвой.

— Погодите, — горячо заговорил редактор. — Щербатов, я ведь и правда помню, каким вы были всего каких-то десять лет назад. Вами многие тогда восхищались, да что там, я и сам восхищался… Вы были удивительно храбрым, волевым и свободомыслящим человеком. Что с вами сталось? Почему вы превратились в раба обстоятельств?

Щербатов чуть помедлил. Он, разумеется, не был обязан отвечать. Традиция о последнем желании приговоренного к смерти давно уже не соблюдалась… и все же что-то в ней было.

— Вам, должно быть, присуща интеллектуальная честность, Глеб Маркович, — сказал Щербатов. — Вот вы из простого репортера дослужились до главного редактора популярного журнала. На какие компромиссы с совестью вам пришлось пойти? Сколько несправедливых и эгоистичных решений принять? Ваш журнал — лояльный любым властям журнал, до этого злополучного выпуска — он действительно стал тем, о чем вы мечтали?

— Но ведь в конечном итоге я поступил сообразно своим убеждениям, — твердо сказал приговоренный.

— И погубили тем самым не только себя, но и всех, за кого были в ответе, — пожал плечами Щербатов. — Я подобных ошибок не допускаю.

Когда за редактором закрылась дверь, Щербатов обратился к ждущим его подписи бумагам. Раскрыл папку со срочными документами. Прочие обождут до завтра. Хотелось пораньше вернуться домой, к Саше. Саша… Его трогало отчаяние, с которым она цеплялась за него. Она полностью зависела от него и юридически, и душевно. Исступленная, отчаянная нежность их ночей объяснялась, возможно, тем, что оба они нахлебались горя и зла и по-настоящему ценили возможность на короткие часы оставить войну за стенами спальни.

Это, разумеется, ненадолго. Он получил то, чего, следует признать, давно хотел, и настало время заканчивать эту историю. Сашу надо перевести… не в общую тюрьму, конечно, оставить на особом положении. Помещения для пленных, которых планировалось перевербовать, теперь пустуют. Пусть живет там, это будет справедливо, она же перевербована. Закончится война — пойдут амнистии, все вернется на круги своя. Но эту связь, разумеется, надо заканчивать. Он распорядится насчет перевода. Но не сегодня, сегодня хватает других дел. Завтра или в какой-нибудь другой день. Еще несколько ночей ни на что не повлияют…

В любом случае это не помеха браку. Увы, его свадьба была не событием его частной жизни, а торжеством, которое должно сплотить представителей разных ветвей государственной власти. Подготовка уже шла вовсю, и даже полгода траура по Вере он не мог себе позволить.

Хотя общественное положение требовало от него вступления в брак, он понимал, что нравятся ему женщины, для брака решительно не подходящие. Воспоминания о романе с Софи до сих пор волновали его, хоть она и предала его в итоге. Сашу же предал он сам, и то, что она нашла в себе силы его простить, сделало их близость по-настоящему острой. Щербатов догадывался, что его и в дальнейшем будет тянуть к женщинам такого склада. Большинство мужчин его круга изменяли женам, многие даже не старались этого скрывать.

Выбрать невесту он не удосужился до сих пор: некоторые из представленных девушек были ему вполне симпатичны, но за