Шрифт:
Закладка:
«Маг» стал подыгрывать воображению Белого, уверовавшего, что Брюсов, «не брезгающий гипнотизмом и рыщущий по сомнительным оккультическим книжкам», выбрал его для своих «подозрительных опытов». Ему представлялся «уродливый образ Брюсова, рыскающего полоумно по бессознанью; вытягивалась безмерно его шерстяная рука, чтоб, схватив, сбросить в пропасти бреда». «Так это тогда отдавалось во мне, — пояснил Борис Николаевич в мемуарах. — Может быть, все — не так; ведь описываю я, о конечно, не внешее: факты сознания моего того времени»{18}. Тем не менее в начале августа он написал тоскующе-исповедальное послание именно Брюсову и получил от него письмо-раздумье о том, что «нет в нас достаточно воли для подвига», что «мы придумываем всякие оправдания своей неправедности» и «привычно лжем себе и другим». «Мне только и нужно было от вас этого знака — этих слов. Спасибо!» — ответил Белый открыткой{19}.
Однако осенью 1904 года соперничество обострилось. Белый воспринимал его мистически, Брюсов — художественно, с элементом игры. Он «уже был готов к осуществлению долго вынашивавшегося замысла „Огненного ангела“ (главные герои которого, Рупрехт, Рената и граф Генрих фон Оттергейм, как известно, „списаны“ им с себя самого, Петровской и Белого), и его позиция по отношению к Белому отчасти объясняется и писательской заданностью — воплотить возможно точнее и полнее задуманные психологические типы, проверить „жизнью“ сюжетные ходы. […] Белый вовлекался в глубоко продуманный „жизнетворческий“ эксперимент, инспирированный, однако, не им самим»{20}.
По-человечески это было жестоко, но Петровская поняла Брюсова: «Он подставлял лицо и душу палящему зною пламенных языков и, сгорая, страдая, изнемогая всю жизнь, исчислял градусы температуры своих костров. Это было его сущностью, подвигом, жертвой на алтарь искусства, не оцененной не только далекими, но даже и близкими, ибо существование рядом с таким человеком тоже требовало неисчислимых и, хуже всего, не экстатических, а бытовых, серых, незаметных жертв. Для одной прекрасной линии своего будущего памятника он, не задумываясь, зачеркнул бы самую дорогую ему жизнь»{21}. Нина Ивановна сама согласилась на это, так что жалость Ходасевича к ней задним числом выглядит неискренней. Ведь они оба читали статью Брюсова «Священная жертва», которая провозглашала: «Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь. Пусть хранит он алтарный пламень неугасимым, как огонь Весты, пусть разожжет его в великий костер, не боясь, что на нем сгорит и его жизнь. На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя». Это были не просто слова.
Конфликт достиг кульминации, когда Брюсов, отождествив соперника со «светлым Бальдером» древнескандинавских мифов, демонстративно принял облик его антипода — темного бога Локи и начал увлеченно играть в него. «Раз я, приподнявши бокал, возгласил: „Пью за свет“. В. Я. Брюсов, усевшийся рядом со мною, вскочил, как ужаленный; он, поднимая бокал, прогортанил: „За тьму!“»{22}. Во второй половине ноября (вскоре после написания «Опять душа моя расколота…») Брюсов передал Белому послание «Бальдеру Локи», свернув лист, на котором оно было написано, в виде стрелы. Это уже была настоящая угроза:
На тебя, о златокудрый,
Лук волшебный наведен…
Пусть в пещере яд змеиный
Жжет лицо мне, — я в бреду
Буду петь с моей Сигиной:
Бальдер! Бальдер! ты в аду!..
Но последний царь вселенной,
Сумрак! сумрак! — за меня.
Белый принял вызов и 9 декабря написал стихотворение «Старинному врагу» с подзаголовком «в знак любви и уважения». «Пока писал — чувствовал: через меня пробегает нездешняя сила; и — знал: на клочке посылаю заслуженный неотвратимый удар (прямо в грудь), отучающий Брюсова от черной магии, — раз навсегда: грохотала во мне сила света. Как схваченный Божьим вихрем, я карою несся на Брюсова по душевным пространствам»{23}.
Моя броня горит пожаром.
Копье мне — молнья. Солнце — щит.
Не приближайся: в гневе яром
Тебя гроза испепелит.
Через пять дней послание дошло до адресата с приложением листа бумаги, на котором был нарисован крест и выписаны цитаты из Евангелия. В редакцию «Весов» его отнес Павел Флоренский. Юный мистик воспринимал происходящее всерьез и 5 декабря написал Брюсову письмо, оставшееся неотправленным:
«Магия не проходит даром. Она засасывает в себя, и в тот момент, когда маг торжественно кричит: „они в моих руках“, он сам бывает в руках их. […] Не могу не улыбнуться жалостливо, когда вижу, что такая сильная личность, как Вы, является в руках темных сил простым аппаратом для передачи воздействий. Только изредка, сквозь чужие слова прорываются струйки исстрадавшейся и измучившейся личности. […] Вас эксплуатируют, над Вами издеваются, Вас гипнотизируют, Вас непрестанно днем и ночью мучают, щекотят и заставляют судорожно передергиваться (эти передергивания Вы принимаете за выражение удовольствия), — и Вы не замечаете или не хотите замечать всего этого, отдаетесь во власть истязателей. […] На одну минуту проснитесь, скиньте власть гипноза и посмотрите, что они с Вами делают. Только на минуту очнитесь, и Вы — я уверен в этом, — закричите нечеловеческим голосом из той тьмы внешней, которую Вы, как полагаете (а на самом деле не Вы, а они в Вас), так любите»{24}. Сведущий, по словам Белого, «в проблемах психизма», Флоренский 1 декабря сообщил ему: «Мы не дадим Вас. Хотя В. Б. и пристает, но я сознаю, что он надломился и теперь больше форсит, чем имеет подлинной силы»{25}.
Получив послание «Старинному врагу», «в ту же ночь Брюсов видит: мы — боремся; происходит дуэль на рапирах-де; я-де ему протыкаю рапирою грудь; с очень сильною болью в груди он проснулся»{26}. «Бальдеру» об этом рассказала Петровская, а ей сам Брюсов; был такой сон или нет, гадать бессмысленно. 18–19 декабря Белый написал большое письмо Блоку с рассказом об «адских кознях»: «Брюсов снял маску. Он объявил, что уже год „творит марево“. […] Гипнотизер он сильный: стал ломиться извне и изнутри. […] Все это сопровождалось рядом гипнотических и телепатических феноменов. Были медиумические явления: у нас в квартире мгновенно тухла лампа, когда ее никто не тушил, полная керосину, раздавались стуки. […] Не будучи в состоянии напасть открыто, он стал тревожить ложными вылазками, не давая отдыху. […] Мне предстоит выбор: или убить его, или самому быть убиту, или принять на себя подвиг крестных
