— Эй! Приготовьте мою лошадь! Где господин де Вьейвиль, мой оруженосец? А, его нет. Он в Пикардии. Д’Эстутвиль, поезжайте со всеми слугами в мой замок Амбуаз[85] и ждите меня там… — Она взглянула на Жака и продолжила: — Будете сопровождать меня, господин де Бон. Вы хотели послужить короне, вот вам удобный случай. Клянусь Пасхой! Прошу вас. Поднялся мятеж, я нуждаюсь в преданных рыцарях.

И не успел бы нищий попрошайка пробормотать «Благослови вас Бог!», как лошадей запрягли, оседлали и подали. Госпожа на своей кобыле, туренец сбоку, и они — цок-цок — поцокали-поскакали в замок Амбуаз в сопровождении оруженосцев. Дабы без лишних слов перейти к делу, скажу, что господина де Бона уложили спать в двенадцати туазах от госпожи де Божё, но подальше от чужих глаз. Придворные и челядь, весьма встревоженные, только и обсуждали вопрос о том, откуда надо ждать нападения, и лишь обещавший дюжину схваток рыцарь знал, где скрывается враг. Целомудрие регентши, известное всему королевству, избавляло ее от подозрений, она считалась столь же неприступной, как крепость Перонн. И вот когда погасили все огни, закрыли все засовы, глаза и уши и замок погрузился в тишину, госпожа де Божё отослала горничную и вызвала своего нового оруженосца. Он не замедлил явиться. Они сели на бархатную скамью у камина, и регентша любезно полюбопытствовала:

— Как вы себя чувствуете? С моей стороны было большой ошибкой заставлять скакать двенадцать миль рыцаря, пострадавшего из-за моего прислужника. Меня это так тревожило, что я не могла уснуть, с вами не повидавшись. Вас ничто не мучает?

— Меня мучает нетерпение, — отвечал рыцарь дюжины, полагая, что отступать поздно. — Но я вижу, что добился расположения моей благородной и прекраснейшей возлюбленной…

— О! Так вы не обманывали, когда сказали…

— Что?

— Ну, что вы двенадцать раз ходили за мной в церковь и другие места, в которых я появлялась…

— Да, так и есть.

— Однако, — продолжала регентша, — меня удивляет, что я только сегодня заметила столь доблестного молодого человека, чье мужество написано у него на лице. И я не отказываюсь от слов, кои произнесла, когда думала, что вы мертвы и ничего не слышите. Вы мне нравитесь, я хочу вам добра.

Роковой час пробил, Жак упал на колени перед регентшей и поцеловал ей ноги, руки и, как говорится, все остальное. За поцелуями и необходимыми ему приуготовлениями он тысячью разными доводами убеждал свою повелительницу, что женщина, несущая на своих плечах бремя власти, имеет полное право хоть изредка немного развлечься. Сим правом регентша не воспользовалась, ибо предпочитала уступить силе, дабы свалить грех на любовника. И это притом что она заблаговременно надушилась и приоделась и вся светилась желанием, кое для свежести щек и румянца лучше, чем любые румяна. И вот, несмотря на пусть слабое, но все же сопротивление, ее, как юную девушку, перенесли на королевскую кровать, где добрая дама и молодой кавалер обнялись при полном согласии. Там, слово за слово, шутка за шуткой, смех за смехом, регентша заявила, что скорее поверит в девственность Богоматери, чем в обещанную дюжину. По великой случайности и счастью, Жак де Бон теперь, под простынями, уже не находил свою возлюбленную староватой, ибо при свечах все преображается. Многим пятидесятилетним женщинам ночью не дашь и двадцати, хотя есть и такие, кому в полдень двадцать, а в полночь вся сотня. Жак обрадовался тому, что увидел, больше, чем приговоренный к повешенью — королевскому помилованию, и немедленно повторил свое обещание. Госпожа регентша про себя удивилась, но обещала со своей стороны, буде выйдет она из этого поединка побежденной, всячески ему посодействовать, не считая дарования земель Азе-ле-Брюле, движимого имущества и прощения отца.

И вот добрый сын своего отца начал:

— Раз, за то, чтобы восстановить доброе имя моего отца!

— Два, за земли!

— Три, за аренду и торговлю!

— Четыре, за азейский лес!

— Пять, за право рыбной ловли!

— Шесть, за острова на Эндре!

— Семь, за луга!

— Восемь, отвоюем наши земли, за которые так дорого заплатил мой отец!

— И еще раз за должность при дворе!

Без помех справившись с задатком, Жак решил, что его мужское достоинство больше уже ни на что не годится, но подумал, что, имея под собой Францию, должен отстоять честь короны. Короче, обещав своему покровителю, святому Иакову, выстроить в Азе часовню, он, как верный вассал, отдал регентше дань в одиннадцати четких, ясных, недвусмысленных и звучных перифразах. Что касается эпилога сей бессловесной беседы, то туренец в самонадеянности своей счел за лучшее отложить его до пробуждения регентши, дабы, подобно всякому порядочному кавалеру, порадовать ее на прощание, ибо сеньор д’Азе не может не вознаградить свою благодетельницу. Мысль была здравая, однако, когда естество доходит до изнеможения, оно ведет себя как загнанная лошадь: ложится и лежит, точно труп, невзирая на кнут, и ни за что не поднимется, пока не наберется сил. И потому на рассвете, когда без пяти минут владелец замка Азе попытался пожелать доброго утра дочери Людовика Одиннадцатого, ему пришлось, несмотря на всю его любезность, приветствовать ее королевским салютом, то бишь холостыми залпами. По таковой причине регентша, покинув постель, во время завтрака с Жаком, который уже возомнил себя законным сеньором Азе, возразила своему оруженосцу, заявив, что раз он не исполнил обещанного, то не выиграл пари и земли не заслужил.

— Черт и дьявол меня подери! Я был так близок! — воскликнул Жак де Бон. — Однако, моя дорогая дама и благородная повелительница, ни вам, ни мне не подобает быть судьями в этом деле. Оно касается моих земель и потому должно быть вынесено на ваш королевский совет, ибо земли Азе принадлежат короне.

— Клянусь Пасхой! — рассмеялась регентша. — Так и быть, предоставлю вам место господина де Вьейвиля в моем доме, не стану преследовать вашего отца, пожалую земли Азе и дам должность министра, коли вы сумеете, не затрагивая моей чести, представить это дело на совете. Но только попробуйте хоть одним словом запятнать мое имя и женское достоинство, и я…

— Если вы не против, то пусть меня повесят.

Жак поспешил свести все к шутке, ибо лицо госпожи де Божё исказилось от гнева.

Дочь Людовика Одиннадцатого гораздо больше заботила честь короны, чем двенадцать ночных проказ, к тому же она вознадеялась,