Луиза смутилась и огорчилась, но утешать не стала, только коснулась его руки, и он принял эту ласку. Она достала носовой платок и вытерла ему нос, как ребенку.

– Ну же, успокойтесь, не плачьте, иначе я тоже начну рыдать…

– Все дело в почерке, понимаешь, девочка?

Луиза не понимала и молча ждала объяснений, комкая в руке носовой платок. Мсье Жюль заговорил, не глядя на нее.

– Ну, я не был доктором, может, поэтому и…

В устах любого другого человека фраза прозвучала бы смешно, но Луизе было совсем не весело: она поняла, как жестоко с ним поступила, растравив старую рану.

– Я не любил никого, кроме твоей матери, понимаешь?

Ну вот, он наконец-то признался…

– Никого…

Барьеры рухнули, он заплакал и взял у Луизы платок.

– Я видел, как все начиналось… И ничего не мог поделать. Она никого не слушала.

Мсье Жюль мял в ладони мокрый платок, глядя прямо перед собой, потом вдруг повернулся к Луизе, как будто его осенило и он решил поделиться озарением:

– Я был толстяк, понимаешь? Толстяки – особые люди. Им любят изливать душу, но никогда в них не влюбляются. – Мсье Жюль откашлялся и помолчал, не желая выглядеть смешным. – Вот я и женился на… Господи, как же ее звали?! Жермена! Да, точно – Жермена… Она сбежала от меня с соседом и правильно сделала, иначе была бы несчастна всю жизнь, потому что я любил одну-единственную женщину, твою мать.

Спустившиеся на землю сумерки придавали моменту истины душераздирающую серьезность.

– Я любил только ее… – повторил он.

Луиза утирала слезы друга и думала: «Как это ни странно, мы в одинаковом положении». Оба надеялись на любовь женщины, чья страсть – вся, без остатка – была отдана другому человеку. У нее перехватило горло. Они с мсье Жюлем сидели плечом к плечу в старой машине и словно бы бросали вызов жестокой судьбе.

– Хотите послушать продолжение?

– Если ты не против…

– Письмо от тысяча девятьсот шестого года.

– Вот оно что… Жанна беременна, так?

– Думаю, да…

Первые слова были самыми важными и значимыми. «Мой бесценный возлюбленный». Горько, просто, от самого сердца.