Габриэль положил руку на плечо молодому коммунисту:

– Тебе нужно отдохнуть…

Хауслер и Фернан продолжали спорить, и первому явно не нравилось, что младший по званию смеет ему противоречить.

Габриэль никак не мог составить окончательного мнения об этом человеке. Накануне старший капрал Борнье проявил свою истинную натуру – разумеется, под действием алкоголя, а этот сохранил хладнокровие и трезвость мысли. Он словно бы отказывался становиться жертвой кораблекрушения, грозившего всем без исключения – и заключенным, и охранникам. Габриэль понял, что это Фернан каким-то загадочным способом достал продукты (между прочим, никто не задался вопросом как, все были слишком голодны, чтобы задумываться).

Поздно вечером аджюдан-шеф зашел взглянуть на раненых, спокойно выслушал Рауля, который заявил, что им необходимы вода и бинты, все принес и сам разделил между Габриэлем и Доржевилем, которому срочно требовался хирург, чтобы вытащить пулю, пока не началось заражение.

Рана Габриэля оказалась поверхностной, и Рауль пообещал:

– Через два дня будешь бегать, как заяц по полям, старина!

Наступившая ночь оказалась не легче предыдущей, Доржевилю стало хуже.

Рауль лежал на спине, сжимая в руке письмо Луизы. Многие строчки он запомнил наизусть. Фамилия Бельман или Бельмонт ничего ему не говорила, но молодая женщина явно была хорошо осведомлена. Она не ошиблась в дате его рождения, назвала правильный адрес в Нёйи… Воспоминания о доме на бульваре Обержон причиняли невыносимую боль. Он нигде не был так несчастлив, как в богатом доме злобной притворщицы Жермены Тирьон…

«Я ваша сестра, – написала незнакомка. – У нас одна мать». Сколько ей может быть лет? Она старше или моложе? Бог его знает, в некоторых семьях между детьми бывает разница в двадцать лет. «У меня есть очень важная информация об обстоятельствах вашего рождения и детстве». Она знает больше, чем он сам…

– Не спишь? – спросил Габриэль.

– Дремлю… Сильно болит нога, приятель?

– Дергает, боюсь, как бы не воспалилась…

– Не бойся, рана чистая, скоро затянется. Поболит, конечно, и пройдет.

Они шептались, придвинувшись вплотную друг к другу.

– Можно спросить?

– О чем?

– О письме… Откуда оно взялось?

Рауль, не привыкший делиться секретами (он попросту не умел этого делать), решил, что Габриэль интересуется содержанием письма, и ему это не понравилось. Некоторых детей побои, притеснения и несчастья делают трусливее, но Рауля они закалили. Он научился сопротивляться, отвечать ударом на удар и закрылся от любого проявления чувств. Письмо Луизы стало полной неожиданностью, проделав брешь в душевной броне. Тайна тревожила: где-то там его ждали откровения настоящей матери, и к этому он оказался не готов. Ребенок способен привыкнуть к сиротству, особенно если есть кого ненавидеть. Рауль всегда запрещал себе думать о родной матери, а когда бывало совсем тяжело, думал: она «покинула» меня, или «потеряла», или «защищала», а то и «продала».

– Не хочешь, не рассказывай…

– Аджюдан-шеф сунул мне его в карман, когда обыскивал, – нехотя пробормотал Рауль.

Габриэль очень удивился. «Они что, были знакомы? Почему офицер так рисковал ради заключенного?»

– Это от сестры… Ну… не совсем сестры…

Рауль и сам пока не разобрался в ситуации. Он всегда считал сестрой Анриетту, хотя точно знал, что она ему не родственница. И что теперь? Поверить незнакомке и считать ее сестрой? Из лагеря они сбежать не сумели, Габриэль ранен, так что теперь и пытаться не стоит. Вряд ли он когда-нибудь разыщет эту женщину…

Рауль мучился вопросами без ответов, в том числе о дате 17 ноября 1907 года.

– Когда ребенка отнимают от груди? – спросил он Габриэля, тот изумился и даже решил, что недослышал.

– Не знаю, – сказал он, – я единственный сын и никогда не видел грудничков, но думаю, в девять – двенадцать месяцев, около того.

Рауль попал к Тирьонам в четыре. Ему стало жарко, он задохнулся и резко сел.

– Тебе плохо? – испугался Габриэль.

– Не волнуйся, все путем, – соврал Рауль, пытаясь ослабить воротник.

Ландрад был переменчив. В форте он проявлял по отношению к Габриэлю агрессию, даже жестокость, мошенничал, обманывал, но все изменилось после «приключения» на мосту через Трегьер. Этот эпизод вряд ли войдет в анналы военной истории, но они действовали, как братья по оружию. Вообще-то, Габриэль считал это понятие литературным штампом и не имел никакого желания играть роль жертвы для заклания, но не мог не признать: между ними действительно возникла связь. Он смотрел на товарища и почему-то вспоминал два эпизода, вроде бы не имеющих между собой ничего общего: Рауль, гадящий на кровать в спальне чужого дома, и Рауль в тюрьме Шерш-Миди, договаривающийся с охранником, чтобы тот отправил его письмо.

– Как зовут твою сестру?

Ландрад промолчал. Ответить «не знаю» было бы верхом идиотизма. А что сказать? Анриетта? Луиза? Он молча протянул листок Габриэлю.

Из-под двери комнаты офицеров пробивался свет, он опустился на пол и прочел письмо Луизы Бельмонт.

– Они не подерутся? – спросил вдруг один из заключенных, глядя в окно.

Посреди двора о чем-то яростно спорили аджюдан-шеф и капитан, причем Фернан возражал без малейшей почтительности. Нарушение субординации – примета смутного времени.

– У нас приказ – двигаться к Сен-Реми-сюр-Луар.

Капитан развернул карту (интересно, где он ее взял?).

– Там нас ждут. Довольствие… должны доставить к вечеру.

Сообщение не вызвало взрыва энтузиазма: накануне продукты не привезли, и, если бы не «чудо», сотворенное Фернаном, все давно «положили бы зубы на полку», и заключенные, и охрана.

– Из Сен-Реми наших подопечных на грузовиках перевезут в лагерь Бонрен в департаменте Шер, – продолжил Хауслер, посмотрел на Фернана и добавил: – В Сен-Реми миссия жандармов будет окончена, остальных сменят позже.

Фернан вздохнул с облегчением: лучшей новости командир сообщить не мог. До Сен-Реми тридцать километров, на машинах дорога займет два часа. Оттуда он отправится в Вильнёв-сюр-Луар (это всего десять километров, даже меньше, ведь часовня Беро находится на полдороге) и в полдень обнимет Алису. Они проведут день-другой у сестры, вернутся в Париж, а там будет видно.

– Таков наш план – в теории, – невесело заключил капитан.

Все замерли в ожидании подвоха.

– А на практике придется идти пешком, машин не будет.

Понадобилось несколько минут, чтобы осознать услышанное. Тысяча арестантов на марше – чистое безумие!

Капитан молчал, значит плохие новости не закончились.

– Кроме того, некоторые части задействовали в оборонных операциях, поэтому наша численность… сократится.