пойдет на полуночь, так и смотри на него смело: не жжет глаз, не гонит слезы. Стоит оно себе красное такое, что уголь печной, и большим таким кажется, словно их десять тут в одно сошлись, и свет от себя бросает оно на ту пору такой приглядный, что и сказать не можно. Словно бы Господь-то Бог на ту пору всю землю красивой такой фольгой одел. Иной раз вот этак-то вспомнишь, догадаешься, да и задумаешься: таково-то, мол, хорошо все это, и-и, Господи! Всякое-то тебе в ту ночь древо видно, и всякой-то лист на нем тебе в красоте своей показуется. И вдали-то что, все видишь и понимаешь, словно, мол, не ночь это, а та же де благодать, что по-крещеному днем нарицается. Право, сказывать надо, дух-от твой воскрыляется и сердцем твоим елей бы, что ли... проходит! Божье, братец ты мой, все дело это!..

Редко, правда же, зрелищем-то любуешься, потому заниматься этим времени не хватает — мы в ту пору все на промыслах: кипит у нас на ту пору дело с пылу горячее. Рыбы лезет много, успевай только снасти обирать. А знаешь ли как мы это дело правим?

— Знаю.

— А постой-ко я вот тебе стишок покажу. У нас один молодец из ученых таких писал, тоже ваш столичной. Больно хорошо в нем все наше дело описано: кажись,сам-от так и не расскажешь складно. Очень похоже написано. Почитай-ко!

Вот эти курьезные стихи.

ВЕШНИЙ И ПЕРВЫЙ МОЙ ВЫЕЗД В МОРЕ

Пустившись в море от нужды

За рыбным промыслом скитаться,

С приятной грезою мечты

В шняк под парусом качаться,

Или ударом дружным весл

Броздить пенистую волну.

Или на ярус[19], из козл,

На мачту вскинув парус белый, сдаться сну.

Но вышло что же наконец?

Мечта приятная исчезла

И, Боже милостей, Творец!

Вся каторга трудов приспела.

Один гласит: греби сильнее!

Другой кричит: греби непорко!

Иной трещит, что будь живее.

Другой, оря, бранит позорно!..

То то подай, то то возьми,

То поскорей тряску тряси,

То живо фартук привяжи,

То пить скорее принеси.

И не лишенному-то чести

Сносить все это каково![20]

Тут нет приличья светской лести,

Ослушался — так и в скуло...

А в становище[21], Боже мой!

Тюки носи, дрова коли,

Воды неси и рыбу рой[22],

Потом, как конь, ее свези

За полверсты в колено снегу,

Потом развесь на палтух[23], в сушку.

И наконец, бросая негу,

Вари обед, уху-голушку,

И чем немного б отдохнуть,

Само собой, по-христиански,

Кричат: «ступай еще тряхнуть[24],

Хотя одну или две тряски...»

Опять в шняку все потащились,

Опять все то же началось,

Опять приказы разразились

И эхо брани разнеслось.

Ну вот! И кончилась разъездка!

Другое дело принялось:

Пришла продажная расческа,

И мена рыбы началась.

Везде вкруг раньшин и лаодей

Шняки с трескою прицепились;

Везде премножество людей

На бортах, палубах расселись.

Иной берет для чая чашку,

Другой холстины, сетку, чаю:

Иному нужно рыбну латку,

Другому что-нибудь к случаю.

Исторговались наконец.

Пошли ребята чередом

Потом, о Боже, мой Творец!

В шняках пошло все кверху дном:

Упившись рому, все кричат,

Тот пляшет, тот дерется,

Как пчелы в улиях жужжат,

Кто горько плачет, кто смеется —

И каждый день все то ж и то же,

И этак месяца уж три,

А может, даже и побольше,

Текли страдания мои...

И изнуренный, изнемогший,

С мозолями на всех перстах,

Брадой огромною обросший

И с болью сильною в плечах,

Опять приехал в Колу я,

Опять в бездейственной дремоте

Жизнь сирая пошла моя —

Или во сне, иль в тягостной зевоте.

К стихам этим надо прибавить, в объяснение их, то весьма важное обстоятельство, что действительно в середине лета являются из Норвегии хозяева-поморы с товарами, но главное — с коньяком и ромом. В это время достаточно поломавшиеся в начале лета промышленники творят беспросветный, двух-трехнедельный загул, и тогда же запродают себя в пьяном виде сметливым богачам своим монополистам на будущее лето.

— В Коле нам по летам делать нечего, — рассказывали потому всегда словоохотливые коляне, — солнышко там хоть и глядит во все глаза, да не греет. Ничего у нас не растет, ничего и не сеем. Капусту вон бабы и садят, да и капустка у нас не православная; вытянет ее всю в листа да вдоль, а кочнем не вьет, не загибает. Рубим ее, солим да с молитвой во щах и хлебаем: ничего, вперемежку с рыбушкой-то — живет! Вся тут и овощ ваша. Потому у нас нет этих растений самых, что вдруг тебе ни с того ни с сего падает ветер северный и надевай теплую шубу, хоть поутру и в рубахе по городу ходил. Зато нарожается у нас морошка знатная, ею и в Питере не брезгают, крупная такая, что грецкий орех. Заливаем мы ее в анкерах спиртом али бо то ромом. Она так и идет в Шунгу на ярмарку и не киснет, и хвалят все морошку Кольскую. Ягодой этой в иной год вся тундра усыпана, что снегом; другая так и погнивает. Да это опять-таки что? Все это бабье дело!

По лопарским-то вон угодьям горностай (qulo borealis) бегает, выдра в море идет, росомаха роет норы в скалах. Так опять-таки и то не наше угодье и не след нам лопаря обижать. Лопарь, известно, не умный человек; ему Господь такого разума не дал, хоть бы вот нашему брату. Лопаря обидеть легко, потому он добр; придешь к нему в вежу