– При слове «орел», – сказала Флора как-то раз, – мы поднимаем глаза к небесам и любуемся одним из прекраснейших творений Природы; а мотылек, что сегодня порхает по цветам, а завтра исчезает, не стоит того, чтобы думать о нем.

О таких или подобных ее словах какой-то доброжелатель немедля донес матери молодого графа, которая боготворила сына, считала его украшением юношества и родной страны. Она сурово распекла неосторожную Флору – и та впервые выслушала ее гордо и непокорно. С этого времени жить во дворце стало куда тяжелее; все, что она могла сделать, – пореже попадаться графине на глаза, в совершенстве выполнять все, что ей поручали, и еще более, чем прежде, тосковать о брате.

Так пролетели два или три года – и из двенадцатилетней девочки, на вид сущего дитяти, Флора выросла в обворожительную красавицу пятнадцати лет. Она распускалась, как цветок, прекраснейшие лепестки коего еще сжаты – но тем привлекательнее эта полураскрытая красота. И как раз случилось так, что какой-то французский принц по дороге в Неаполь проезжал через Сиену, и графиня Толомеи и ее сын решили, дабы оказать почтение царственному путешественнику, выехать ему навстречу вместе с пышной свитой друзей и приближенных и некоторое время его сопровождать. Все собрались в холле дворца, и в ожидании тех, кто еще не появился, граф Фабиан обходил фрейлин и прислужниц своей матери, со всеми здоровался, всем по очереди говорил что-нибудь лестное или шутливое. Веселый блеск его голубых глаз девушки встречала улыбками – и каждая таяла от удовольствия, слыша его безобидные комплименты. После нескольких галантных реплик граф заметил Флору, державшуюся за спинами подруг.

– А это что за цветок, – промолвил он, – прячет от нас свою красу? – И, приметив скромность в выражении нежного лица, стыдливо опущенные глаза и выступивший на щеках румянец, добавил: – Что за дивный ангел почтил нас своим присутствием?

– В самом деле, ангел, милорд! – подтвердила одна девица помоложе, горячо любившая свою лучшую подругу. – Это Флора Манчини!

– Манчини? – воскликнул Фабиан. Обхождение его вмиг переменилось; теперь в словах звучали уважение и доброта. – Так ты осиротевшая дочь Уго, сестра Лоренцо, которую он поручил моим заботам?

До этого мига Фабиан ни разу не видел свою прекрасную подопечную, ибо Флора старательно его избегала. Теперь она склонила голову в молчаливом согласии; переполненное сердце не давало ей вымолвить ни слова. Фабиан, повернувшись, обратился к матери:

– Мадам, ради вашей собственной чести надеюсь, что прежде такого не случалось. Пусть злосчастная судьба повергла эту юную даму в безвестность – но не нам же превращать в прислугу отпрыска одного из благороднейших родов в Италии! Позвольте просить вас впредь такого не допускать. Как я оправдаюсь перед ее братом, как объясню такое недостойное унижение?

– Вы желаете, чтобы Манчини сделалась моей подругой и компаньонкой? – с порозовевшими щеками возразила графиня.

– Матушка, я не прошу ни о чем таком, что хоть самую малость вам претит, – отвечал молодой дворянин, – но Флора моя подопечная, а не наша служанка – позвольте же ей уйти; быть может, сама она домашнюю тишину предпочтет шуму и толчее в гуще врагов ее дома. Если же и нет, пусть выбор останется за ней. Скажи, милая, ты хочешь поехать с нами?

Она не отвечала – лишь остановила на графе свой выразительный взгляд, сделала реверанс ему, его матери и быстро вышла из комнаты, без слов сообщив о своем выборе.

С этих пор Флора больше не покидала уединенных покоев в глубине дворца – и не встречала Фабиана. Она не ведала, что теперь он часто и красноречиво восхвалял ее красоту, однако, на словах выражая интерес к своей подопечной, на деле скорее избегал опасных сетей ее прелести. Жизнь Флоры текла, словно в тюрьме; из дворца она выходила только в сад – и то, когда знала, что никого там не застанет; в остальном была предоставлена самой себе, и никакие приказы больше не нарушали ее свободы. Если она трудилась – трудилась по собственной воле. Графиня ее почти не видела, и среди прислужниц старой дамы Флора жила, словно пансионерка в монастыре – не может покинуть его стены, однако и не подчиняется принятому в обители уставу. Теперь она еще усерднее занималась вышиванием, ибо графиня хвалила ее работу, и Флора стремилась хоть в малой мере отблагодарить ту за покровительство. О Фабиане она никогда не упоминала – напротив, просила замолчать, если подруги заговаривали о нем; однако отзывалась о нем с неизменным уважением.

– Он благородный враг, признаю, – говорила она, – но все же враг: из-за него брат мой сделался странником и скитальцем на земле, так что мне больно даже слышать его имя.

После многих месяцев, проведенных в полном уединении и спокойствии, в течении жизни Флоры настала перемена. Графиня вдруг решила отпраздновать Пасху в Риме. Подруги Флоры, в восторге от предстоящего путешествия, от возможности увидеть новые места и от развлечений, которые обещала им эта поездка, жалели, что достоинство Флоры не позволяет ей присоединиться к свите госпожи; ибо скоро стало ясно, что ее оставят дома; Флоре сообщили, что на время отсутствия графини она переселится на принадлежащую семье виллу, расположенную в уединенном месте между двумя отрогами близлежащих Апеннин.

Графиня гордо и пышно отправилась в свое так называемое паломничество в святой град – и в тот же день Флору увезли в ее тихий сельский приют. На вилле жил лишь крестьянин со своей семьей, работавший на прилегающем к дому podere, или земельном участке, да старая cassiére, то есть экономка. Здесь, в деревне, Флора узнала неведомую прежде свободу и радость; а полное уединение вполне отвечало нраву задумчивой девушки, привыкшей к тесноте большого города, к постоянному обществу и неумолчной болтовне своих товарок. Занималась весна – и щедро дарила миру красоту, какую это время года всегда проливает на излюбленную им Италию. Миндальные и персиковые деревья стояли в цвету; виноградарь подрезал лозы садовым ножом и пел за работой. Землю покрывал узорчатый ковер бутонов и цветов; деревья, набухшие готовыми распуститься почками, кажется, ощущали бродящие в их старых черных ветвях соки молодой жизни. Флора была очарована; ее интересовали все деревенские работы, а богатый опыт старухи Сандры стал для нее неиссякаемой сокровищницей и мудрости, и развлечения. До того все ее внимание сосредоточивалось на том, как выбрать самые яркие краски и соблюсти верность форм, перенося какую-либо картину иглой на шелк; здесь же у нее появились новые занятия. Она училась понимать пчел, наблюдала за привычками птиц, расспрашивала об уходе за растениями. Сандра была