стою перед вами – изгнанник и нищий. Нет, я не ропщу на судьбу. Ничего я так не желаю, как собственной рукой собрать себе состояние – и, если на то будет благословение Божье, пойдя этим путем, со временем встретиться с вами уже на равных. В такой надежде я покидаю этот город без жалоб, без слез – как ни дорого его имя моему сердцу, как ни напоминают его гордые башни о деяниях моих предков. Я стану солдатом удачи; вернусь ли, и когда, и каким вернусь – о том написано в книге судеб, где значатся все истории: и ваша, и моя. Но я призван заботиться не только о себе. Умирая, отец поручил мне это дитя, мою осиротевшую сестру, и до сего дня я смотрел за ней с родительской любовью. Дурно я выполнил бы порученную мне задачу, если бы вырвал этот нежный цветок из родной почвы и потащил за собой по грубым дорогам жизни. Синьор Фабиан, ни одного человека я не могу назвать своим другом; вы победили – и отвратили от меня сердца сограждан; а наш дом так свыкся со смертью и изгнанием, что в стенах Сиены не осталось никого, кто носил бы одно со мной имя. Только вам могу я доверить это драгоценное сокровище. Примете ли вы его на сохранение, пока не будете призваны вернуть либо мне, брату, либо в более справедливые руки нашего Создателя, столь же чистым и непорочным, каким я вам его вручаю? Прошу вас защищать это беспомощное создание и охранять его честь; сможете ли – осмелитесь ли вы принять эту драгоценность и пообещать вернуть ее нетронутой?

Глубокий выразительный голос юноши, его торжественная речь приковали к себе слух всего собрания; и когда он умолк, Фабиан, гордясь, что в блистательном кругу его родичей и друзей враг обратил к нему такую просьбу, и не видя в ней ничего обременительного, с готовностью ответил:

– Согласен, и пусть свидетелем моего согласия станет Небо. Я объявляю себя опекуном и защитником твоей сестры; она будет жить здесь, в безопасности, под надзором моей доброй матушки – и, если все святые позволят тебе вернуться, я вручу ее тебе такой же непорочной, как сейчас.

Лоренцо склонил голову; что-то сжало ему горло при мысли, что они с Флорой расстаются, быть может, навсегда; но он не собирался показывать врагам свою слабость. Взяв сестру за руку, с глубокой нежностью окинул он взором ее детскую фигурку; затем прошептал благословение, поцеловал ее в лоб, еще раз поклонился графу Фабиану – и тихими шагами, с той же спокойной гордостью на лице покинул зал. Флора едва понимала, что происходит; она дрожала и горько плакала. Фабиан взял ее за руку – она не противилась – и, подведя к своей матери, произнес:

– Мадам, зная вашу доброту и материнскую снисходительность, прошу вас помочь мне исполнить данное обещание. Предоставляю эту юную сироту вашим милостивым заботам.

– Распоряжаетесь здесь вы, сын мой, – отвечала графиня, – а мы все подчиняемся вашей воле.

Она сделала знак одной из своих фрейлин – и Флору увели из холла туда, где она могла в одиночестве и тишине оплакать разлуку с братом и странную перемену в своем положении.

Так Флора поселилась в доме своих заклятых врагов, и злейший ненавистник их рода сделался ее опекуном. Лоренцо ушел Бог знает куда, и единственное утешение она находила в том, чтобы следовать его прощальным наказам. Жизнь текла спокойно и монотонно. Флора занималась вышивкой гобеленов и проявляла в этом вкус и мастерство. Иногда случалось ей выполнять и более унизительные поручения – прислуживать графине деи Толомеи, которая, потеряв в последней схватке с Манчини двоих братьев, питала глубокую ненависть ко всему их роду и никогда даже не улыбалась злосчастной сироте. Флора повиновалась любым приказам. Ее поддерживала мысль, что Лоренцо сейчас, быть может, приходится гораздо хуже; запрещая себе роптать, она утешалась тем, что разделяет с ним его бедствия. Ни возражений, ни жалоб не срывалось с ее уст, хоть гордая и независимая натура не раз бывала жестоко оскорблена высокомерием и придирками благодетельницы-хозяйки; та не была злой женщиной, однако дурно обходиться с Манчини почитала добродетелью. Но часто Флора вовсе не слышала и не замечала придирок. Мысли ее уплывали далеко, и разлука с братом опускалась на плечи таким тяжелым грузом, что в сравнении с ней собственные горести удостаивались лишь краткого вздоха.

Графиня обращалась с Флорой высокомерно и предвзято, однако нельзя сказать того же о прислужницах – добрых и дружелюбных девушках либо из семей состоятельных горожан, либо дочерей клиентов дома Толомеи. Годы, протекшие после поражения Манчини, стерли из их юных умов горький долг ненависти; для них невозможно было изо дня в день общаться с осиротевшей дочерью этого злополучного рода – и всей душой ее не полюбить. За Флорой совсем не замечалось самолюбия; свои ежедневные труды она выполняла охотно, без жалоб, в кротком молчании. Ни зависти, ни желания блистать, ни жажды удовольствий она не знала – однако всегда готова была сочувствовать своим товаркам и всем, что только в ее силах, способствовать их счастью. Помогать им в работе; выполнять за них какое-нибудь сложное рукоделие; оставаясь скромной и сдержанной, сочувственно выслушивать рассказы об их сентиментальных приключениях, от чистого сердца давать советы, выручать в любых трудностях – вот те простые средства, какими она завоевала их неискушенные сердца. Они называли ее ангелом, смотрели на нее, как на святую, и уважали, быть может, более, чем саму графиню.

Лишь одно нарушало безмятежную меланхолию Флоры. Со всех сторон доносились до нее хвалы графу Фабиану, слишком успешному сопернику и гонителю брата – и это дополнение ко всем ее горестям казалось нестерпимым. Довольная собственной незаметностью, все свои надежды, мечты, всю гордость Флора перенесла на брата. Она ненавидела графа Фабиана как погубителя Лоренцо, причину его злополучного изгнания. Все, чем он блистал, она презирала, как пустое фатовство; сам он был ей невыносим, ибо во всем противоположен брату. Его голубые глаза, открытые и ясные, как день; светлая кожа и темно-русые волосы; невысокий рост и изящная фигура; чудный голос, который, когда граф пел, покорял слушателей тонами нежности и любви; остроумие, прихотливый поток мыслей, постоянная готовность улыбаться и шутить – все это казалось чем-то легкомысленным и пошлым для той, что, словно святыню, хранила воспоминания о брате, его неизменной серьезности, благородной душе и пылком сердце, что его стойкость и возвышенную учтивость считала венцом и славой человечества; как несхожи со всем этим были