Иногда трудно бывает различить то, что происходило со мной в «прошлой» жизни, и в «текущей», данной во второй раз. Мозг хранит, как величайшую драгоценность, воспоминание о школьном выпускном. Не о том тусклом мероприятии в бытность мою дальневосточником, а о другом. О чудеснейшем свидании, когда я увез Риту в ночную степь, чтобы вместе встречать рассвет.

Поразительно…

Выставляешь напоказ свои онеры и регалии, а вздыхаешь вовсе не о приеме у короля Швеции, не о защите докторской! Подумаешь, диссер…

Ярче всего, крепче всего помнится та темная, теплая ночь в украинской степи — как залетный ветер, настоянный на диких травах, обвевал горячее тело; как в волшебном лунном свете танцевала нагая девушка — юная, счастливая, полная любви, надежд и веры в «прекрасное далёко»!

— Ми-иш! — в гостиную заглянула Рита в кокетливом передничке поверх вечернего платья, и напустила на себя грозный вид. — Ты куда пропал? Зову его, зову…

— Прости! — я покаянно приложил к груди пятерню. — Задумался!

— О ком это? — сощурилась жена, изображая ревнивое подозрение.

— Скорее, о чем… О нашем выпускном вечере.

Черные глаза девушки приобрели мечтательно выражение.

— Выпускная ночь… — вздохнула она, и пошла меня обнимать.

Я с удовольствием притиснул давнишнюю одноклассницу, вместе с которой учился жить двадцать лет кряду. Повел ладонью по гибкой спине, пальцами поиграл с замочком «молнии» на платье…

— Не вздумай, — невнятно сказала Рита, целуя меня в шею. — Скоро гости придут.

— А зачем ты меня звала тогда? — притворился я обиженным.

Девушка смешливо фыркнула.

— Инка звонила. Сказала, что придет с Васёнком и Маришкой. Так что… еще две тарелки на стол!

— Слушаюсь и повинуюсь.

— Слушается он… — мило заворчала Рита. — Ой, опять я Наташку не спросила! Вы Инку лечили хоть?

— Так точно! — бойко отчеканил я.

— И чем же?

— Любовью! И наложением рук.

— Поня-ятно… — с ехидцей затянула Маргаритка. — Разделение труда! Пока Наташка руками водила, ты наложницу пользовал…

— Да-с! — с достоинством сказал я. — Лечил-с!

Ритино лицо дрогнуло, и девушка прижалась крепче.

— Мишка… — прошептала она. — Если ты и вправду рассыпишься пылью, я… не смогу тогда. Умру сразу…

— Не вздумай, — затрудненно вымолвил я.

— А ты тогда не пропадай! Миш… — женский голос поигрывал от волнения. — Всё, о чём я тогда мечтала — там, в степи! — всё сбылось! Все мои желания исполнились… — Рита прыснула в ладошку. — Даже втройне!

В дверь зазвонили, мелодично, но настойчиво, и Рита бросилась открывать, бросив на ходу:

— Миш, тарелки!

— Есть!

Две гжельские тарелочки, синим по белому. Ложки, вилки, ножики… Салфетки. Бокалы, рюмки… Стаканы под мамин морс…

Я неодобрительно покачал головой. Как же легко и просто жилось первобытному! Выхватил из костра дымящийся окорочок, вгрызся крепкими зубами в полусырое мясо — и счастлив! Цивилизация лишь усложняет доставление удовольствия…

Я прислушался. Ложная тревога. Это Наташа пришла, Лею привела… А старшенькая где?

— Папусечка! — притек в уши нежный голосок. — С днем рождения!

Я обнял Юлю и подставил губы, почти не наклоняясь.

— Папочка!

А вот за поцелуем младшенькой пришлось нагнуться.

— Это тебе! — просияв, Лея гордо вручила мне белый лист картона с красочным портретом. Маленькая художница изобразила папу в той же манере, в какой древние египтяне рисовали фараонов.

Я был велик и грозен — скошенные, как у Пикассо, глаза с лучиками ресниц; руки загребущие, что тянулись прямо из шеи; огромный зубастый рот между алыми кругляшами румянца… А вокруг толпились мои женщины, ростом мне по колено — темненькие Рита с Юлей, светленькие Наташа, Инна и Лея.

— Похо-ож! — заценил папа. — Прямо, как вылитый!

— Сама рисовала! — похвасталась доча.

— Молодчинка! Дай я тебя еще разок…

Лея покладисто подставила губешки, я добросовестно чмокнул, и тут зазвонили по-настоящему. На правах виновного в творящемся торжестве, пошел открывать.

За порогом круглился Старос и стройнела мама. Вошли они по очереди.

— Happy birthday! — воскликнул Филипп Георгиевич, истово тряся мою руку.

— Поздравляю, сына! — улыбнулась мамулька, дотягиваясь до моих губ.

— Ну, это тебя впору поздравлять! — ухмыльнулся я.

— С чем? — мамины глаза распахнулись, переигрывая.

— А с защитой кандидатской! Думала, не узнаю?

— О-ёё, ёжечки ёё… — затянула женщина, рдея щеками. — Защитила, вот, на старости лет…

— Ма-ам… Статус бабушки — не приговор к дожитию, — с чувством выдал я, — а повод начать новую жизнь! Запиши, а то забудешь…

С криком «Деда Филя! Баба Лида!», в прихожую ворвалась Лея, и потащила родню с собой, бурно выражая симпатию и признательность.

А за дверью, дождавшись очереди, зазвонили опять… Следующие четверть часа я не покидал прихожей, встречая гостей, как заправский швейцар.

Пожаловать изволили простоватый Витька Корнеев с блистательной Ядвигой, и неловкий, как подросток, Алёхин. Назовешь ушастого, тонкогубого Антона красавцем — погрешишь против истины, но жило в этом младшем научном сотруднике некое странное обаяние, присущее страшненьким Челентано или Бельмондо. Явились Дюха с Тимошей. Зиночка — молодец. Даже родив третьего, не раздобрела. Ну, быть может, утонченная стройность девушки эволюционировала в статность молодой женщины, но все же есть на что посмотреть со вкусом.

Светланка пришла одна — большие очки в тонкой оправе очень шли ей, добавляя лицу строгое изящество. А Инна, с порога брызжа шалым очарованием, привела нашу неразлучную парочку — Васёнка и Маришу.

Телефон тоже названивал. Вайткус занемог, о чем и сообщил сиплым, простуженным голосом; Киврин, будучи не в ладах с Наташей, расстроенно бубнил: