– Полночь близка, княже! – гулко сказал из темноты Зней. – Готова ли жертва Отцу Грома?

Дозор выглянул за ворота и махнул рукой. Во двор святилища медленным шагом вошел Баян, и пламя жертвенника бросало одинаковые отблески в его темные глаза и глаза коня. Даже грива Соколика блестела одинаково с длинными черными волосами Тана, которые он сегодня оставил распущенными – в честь Перуна или в знак скорби по любимому коню, Держимир не стал уточнять.

Увидев огонь, Соколик забеспокоился. Баян погладил его по морде, зашептал что-то ласковое на языке своей матери: кони понимали его на любом языке, а он не хотел, чтобы кто-то другой понял его слова прощания с любимцем. Зней шагнул к нему, протянул широкую ладонь. Баян каким-то мертвым движением передал ему узду, постоял, потом повернулся и пошел прочь, не оглядываясь. И Держимир вдруг почувствовал себя очень одиноким. Ему опять показалось, что не Соколика, а его самого ждет горячий нож-молния.

* * *

– Ну, пойдемте, братцы мои милые! – умоляла Смеяна, лихорадочно скользя взглядом с одного лица на другое. – Знаете, как у нас весело? Наши невесты во всей округе самые лучшие!

– Да кто бы сомневался! – отвечали отроки, подмигивая ей.

– Пойдемте! А как песни у нас звонко поют! А каких тетки пирогов напекли! Вы таких отроду не ели! – упрашивала Смеяна.

Чувство тревоги уже не томило, а жгло ее огнем, вся она была полна одного стремления: бежать отсюда без оглядки. Будь она одна, убежала бы давно, но не могла же она бросить отроков, Кременя, Светловоя!

Светловой взял ее за руку и заметил, что она дрожит. Ему не хотелось покидать необжитый, но все-таки свой дом и идти на ночь глядя в чужой род. Но Смеяна была встревожена не шутя, и Светловою передалась ее тревога. Ему тоже стало неуютно.

– Пойдем, – сказал он и встал с лавки. – И правда, что так-то сидеть…

Смеяна радостно взвизгнула, отроки стали подниматься с мест, затягивать пояса. В гриднице разом стало шумно, зазвучали шаги. Даже Кремень поднялся, оправляя пояс.

– Ах, как у нас обрадуются! Скорее, пойдемте! И нет там никакого дождя! Мигом доберемся! – радостно восклицала Смеяна, лихорадочно смеялась, суетилась по гриднице, подавала отрокам плащи и шапки, даже помогала закалывать застежки.

Она была бурно счастлива, что ее наконец послушались, какая-то сила дергала ее за руки, заставляла торопиться изо всех сил, как будто истекают последние мгновения, отпущенные судьбой, а потом все это новое городище с хоромами и людьми провалится в Навье Подземелье.

– Пойдем, пойдем! – Миломир хлопнул княжича по плечу. – Погуляй, пока можно. На другую зиму уж не до посиделок будет…

«Погуляй, пока можно». Светловой вспомнил, что эти или похожие слова сказала ему мать в Ярилин день. В тот день, когда… И дымная гридница исчезла, в лицо пахнула душистая свежесть березняка, Леля-Белосвета, как наяву, встала перед ним. Он снова видел ясные голубые глаза, чувствовал на своем лице ласкающие прикосновения ее нежных рук. Легкая радуга, свежесть первой листвы, волны тепла и прохлады кружили ему голову.

– Эй, соколик! – Голос Кременя вырвал его из забытья.

Воевода протягивал Светловою плащ на меху. Благодарно кивнув, княжич стал одеваться, но никуда идти уже не хотелось. Зачем идти, если ее там нет? Что ему ольховские девушки? Тоска по Леле не оставляла его ни на один день, она тихо тлела где-то в глубине под слоем ежедневных дел, забот и мыслей, но иногда вспыхивала бурным холодным пламенем. Из-за нее Светловой ощущал себя постаревшим, будто вместе с Лелей из мира ушла и его собственная юность. И ничего он не желал так, как новой встречи с ней. Мир без нее был холоден и пуст. Порой Светловою хотелось бросить все и бежать искать ее хоть за Синюю Межу. Пусть пропаˊсть, погибнуть, но не жить, как сейчас, в тоске и безнадежности, в замирающем царстве осени. В ожидании зимы… Но куда бежать? Где она – Синяя Межа, за которой в царстве Вечной Вечны ждет его Светлая Леля, Богиня-Весна?

– Ну что ты, княжич? – услышал он вдруг умоляющий голос.

Светловой вздрогнул, очнулся и обнаружил, что стоит посреди гридницы, положив руку на плечную застежку и замерев, глядя в стену. Перед его глазами оказались янтарные глаза Смеяны с огромными в полутьме черными зрачками. Они смотрели так, как будто жалели, умоляли о чем-то. И Светловою стало стыдно: зачем он мечтает о недоступном и не может принять радость, которую судьба сама протягивает ему?

* * *

– Князь-Гром грянул, Княгиня-Молния пламя пустила; от грозовой тучи, от сильного грома, от молнии ярой летит грозная стрела громовая! – неразборчиво бормотала Звенила.

Чародейка стояла на коленях перед очагом, протянув руки к жертвенному огню, и ладони ее были полны темной крови, еще горячей и дымящейся на ночном холоде. В отблесках пламени кровь выглядела то черной, то багровой, как сам подземный огонь. Глаза Звенилы были полузакрыты, и казалось, что здесь, в святилище под широкой сенью священного дуба, осталась только пустая оболочка, а дух ее ушел в Надвечный Мир.

Держимир стоял в трех шагах позади чародейки, с трудом дыша, слыша в ушах неприятный звон то ли от ее подвесок, то ли еще от чего-то. От него ничего не требовалось, но он совсем обессилел за время ворожбы. Ему было отчаянно холодно, точно это его собственную кровь Звенила на ладонях протягивает к жадной пасти огня. Блеск пламени казался нестерпимым, Держимир жмурился и не мог поднять век: они казались тяжелыми, как два щита, окованные железом. Но и с закрытыми глазами он видел все то же: тьму, а во тьме – отблески пламени.

Звенила выпевала слова заклятий то громче, то тише, то быстрее, то медленнее, и Держимира обдавали то порывы холода с ночного неба, то потоки жара от огня. Голова кружилась, память и способность определяться в пространстве туманились и пропадали, и Держимир сам не понимал, явь это все или тяжелый, неприятный сон, полный давящего бессилия. Выкрики чародейки путались, отдавались со всех сторон; порой на князя накатывало ощущение, что вокруг него кипит яростная битва и вражеские клинки звенят над самой головой, а он не чувствует рук и не может поднять меча для защиты. Загнанная в уголок душа вопила от ужаса, но вдруг битва исчезала и Держимир уже чувствовал себя внутри темной грозовой тучи, а ледяной звон оказывался звоном града. Обжигающие холодом градины били его по плечам, по лицу, а он не мог поднять рук и закрыться от них.