— об этом его попросила Ларина. Сама она сидела на застеленной суконным одеялом кровати, нога на ногу, пристроив на колене открытый блокнот. Пока что ни одной записи она не сделала. Текебай со скучающим видом примостился на подоконнике.

— Мне нечего утаивать, — бросил Князев, не отрывая глаз от стола.

— Повторяю вопрос: как вы оказались на аэродроме в Арвазе?

— Не знаю никакой Арвазы. Доехал до самого Ашхабада поездом. Спросите у проводницы.

— Где ваш портфель?

— Забыл в вагоне. Наверное, в том, где играл ночью в карты.

— Номер вагона?

— Понятия не имею. Где-то в середине состава.

— Проводника этого вагона помните?

— Нет. Был увлечен игрой, не оглядывался.

Жудягин хрустнул пальцами, поморщился.

— Хорошо. Вы настаиваете, что не были ночью на кыре, что не знаете мотоциклиста — брата Айны и не улетали из Арвазы. Завтра вы сами откажетесь от своих слов. Поговорим о другом.

Князев поднял голову, вздохнул:

— Лучше о другом.

— Зачем вам понадобилось симулировать приступ аппендицита? Когда вы умывались, я видел шрам — аппендицит у вас вырезан. Зачем же понадобился санитарный самолет?

Римма Николаевна что-то черкнула в блокноте. Борис достал платок, вытер глубокую залысину.

— Заболел живот со страшной силой. Человек я мнительный, подумал, что отравление.

— Но почему же вы протестовали, когда узнали, что самолет вызовут из Шартауза? Это же много быстрее, чем из Ашхабада?

Зрачки Князева забегали.

— Какие врачи в этой дыре? Угробили бы.

— А не потому ли, что Шартауз далеко от границы, а столица республики — с нею рядом? — жестко спросил Антон.

Князев вскочил. В глазах заметался страх.

— Что вы мне тут... лепите?!

Вид у него был жалкий. Вопрос следователя ударил, что называется, «под дых».

— Сядь! — строго крикнул у него за спиной Текебай и, наклонясь корпусом вперед, стукнул Князева ладонью по плечу. Тот послушно сел.

— У вас видели оружие. Пистолет. Куда вы его дели? Выбросили? Спрятали? Отвечайте!

Металлу в голосе Жудягина позавидовал бы и генеральный прокурор. Римма Николаевна откашлялась и покрутила головой.

— Н-не могу... — выдавил Князев, борясь с комком, заткнувшим горло. — Завтра... С‑сейчас... н‑не могу...

— Давайте, Антон Петрович, в самом деле отложим. — Римма Николаевна захлопнула блокнот и встала с кровати. — Текебай Чарыевич, сделайте одолжение: устройте подследственного на ночь... соответственно. И возвращайтесь, пожалуйста, поговорим.

— Будет сделано.

Текебай сполз с подоконника, крепко взял Бориса за локоть.

— Пойдем, Синдбад, подумаешь на досуге.

Когда за окном захрустели, удаляясь, шаги, Ларина сказала с несколько ироничной уважительностью:

— Однако вы большой мастер эффектов, Антон Петрович! Не могла такого подумать о вас.

Антон засмеялся и снял очки.

— Эффект, дорогая Римма Николаевна, рассчитан был не на вас, конечно. Неожиданность — важный фактор. Вы обратили внимание: он ведь сразу проговорился.

— Да, заметила: когда пояснил, зачем вернулся на кыр. Что-то невнятное насчет отца, который просил сказать... Так, кажется?

Близоруко щурясь, Антон закивал:

— Сейчас все станет внятным, я расскажу. Вы потом почитайте дневник Огурчинского — его тоже надо приобщить к делу.

— Непременно. Я, признаться, до сих пор не пришла в себя от изумления. Поворот, которого никто не ожидал.

— У меня-то подозрение брезжило давно, — усмехнулся Антон и надел очки. — Как всегда, важнее всего — мотивы, Римма Николаевна... Мотивы!

Ларина подошла к окну. Двор был исполосован желтым: ни в одной комнате не спали.

— Где же наш инспектор? — произнесла она нетерпеливо, и тотчас издалека отозвался Текебай:

— Иду, все в порядке, иду!

Конечно же, он заметил ее в освещенном окне. Однако иллюзия, будто он еще ее и услышал, была настолько полной, что оба следователя рассмеялись. Антон понял: лед сломан, теперь работать им будет много легче.

Вошел Чарыев и занял свое место на подоконнике.

— Мало ли еще кто захочет послушать, — пояснил он.

— Что ж, излагайте, Антон Петрович, — мягко сказала Ларина, кладя блокнот на стол.

11

— Предупреждаю, я буду несколько многословен, — начал Антон, откашлявшись, — но в этой истории не менее важна ее предыстория. Признаться, меня она интересовала с самого начала следствия, но подобрался я к ней по-настоящему близко только сегодня.

Он сделал паузу и покосился на Ларину. На лице молодой женщины была написана готовность терпеливо слушать — и только.

— Записки Юрия Огурчинского осветили мне многое, что было непонятным. Достаточно откровенные разговоры с Шамарой, Айной и Сапаром о событиях недели, которая предшествовала гибели Михальникова, позволили мне заполнить существенные пробелы. Точку же поставил сегодняшний рейд Текебая Чарыевича по пустыне.

— Спасибо, — весело отозвался с подоконника Текебай.

— Пожалуйста, — серьезно ответил Антон. — Однако скажу тебе честно: ты привез мне именно ту информацию, какую я ожидал.

— Интуиция? — с интересом спросила Ларина.

— Вот уж нет. Скорее, логика. Но — по порядку. И, если можно, не сбивайте меня с мысли. Лучше уточните потом.

Он откашлялся, поправил очки и продолжал:

— Чтобы понять, кто и за что мог убить начальника метеостанции, я решил прокрутить время вспять — до того момента, когда явственно проклюнулись зернышки первопричин. Мне хотелось понять, какой был, как говорят сейчас, нравственный климат коллектива метеостанции. Другими словами, надо было хорошенько разобраться во взаимоотношениях бабалийских пустынников и сделать свои выводы уже как следователю, ведущему дело об убийстве. И вот, прочитав дневник и поговорив с людьми, я пришел к выводу, что в Бабали не случилось бы никаких ЧП, если б к тому не было сильного толчка извне. Именно таким толчком и был приезд на метеостанцию Бориса Князева.

Он немного помолчал. Ни звука не проронили и слушатели.

— Да, Михальникова на станции не любили все — каждый по-своему и за свое. Супруги Шамара — за то, что он, по их мнению, не по праву, вернее, не по работе получает зарплату начальника. Кроме того, Володе он мешал. Своим молчаливым, угрожающим неодобрением он мешал