— Хотите? Ну, как хотите. Подождите, я приду в себя. Сумасшествие какое-то…

Села к столу, снова закурила. Не спеша выкурила сигарету до половины и только потом заговорила.

— Ну вот, слушайте! Поверьте, что я и сама ничего точно не знала. Да, я была беременна от Жоржа и родила. Мы ведь были любовниками больше трех лет. Согласитесь, что за такое время люди переживают всю гамму чувств и отношений. И когда Жорж сказал, что он хочет от меня ребенка, я не сопротивлялась. Я и сама хотела этого же. Ну, сошла баба с ума, — улыбнулась Сапожникова по-молодому задорно. — Ну а чтобы соседи не очень это видели, решили, что лучшее время для начала беременности — осень. Зимой дни короткие, одежды пышные, все что угодно можно спрятать. Ну и, естественно, гостей принимать почти перестали, и сами ходили очень редко. Я, честно говоря, подозревала, что желание завести ребенка у них обострилось после того, как племянники приехали. Согласитесь, племянники — это одно, а свой ребенок — совсем другое. Ну, в общем, что у них на уме было, я не знаю. Беременность у меня протекала хорошо. Все-таки не в первый раз, уже и опыт был, и настрой, ну и, честно говоря, спокойствие, которого с мужем в Москве не бывало никогда. Ну а по весне начались странные вещи. Стала я терять память, забывать имена, иногда в коридоре встану и вспоминаю: куда шла, откуда, где я?

Напала на меня сонливость такая, что бодрствовала я очень мало. Просыпалась ближе к обеду, после обеда дремала, а после ужина снова спать ложилась. Правда, каждый вечер прогуливались все вместе: и я, и Жорж, и Агния, и мои девочки. Жорж говорил, что это полезно для ребенка. Но в середине марта стало совсем плохо. То есть чувствовала я себя хорошо, ничего у меня не болело, и тех неприятностей, которые иногда сопровождают беременность, не наблюдалось. Но спала я, как пожарная лошадь, сутками. Правда, видимо, дочкам все это объясняли как-то красиво, потому что, когда я не спала, они все возле меня ластились и говорили, что все будет хорошо и я выздоровею.

Подошло время мне рожать, и вдруг приезжает Грибанов. Что делать? Ну, я тут не на шутку испугалась и стала себя чувствовать еще хуже. Вечером пришел Жорж, и меня увезли в больницу. Ну, честно говоря, конечно, увезли меня просто в другое место, а Грибанову сказали, что в больницу, что состояние у меня тяжелое, но стабильное, сплю много и никого ко мне не пускают. Ну, это, конечно, на случай, если бы он сам захотел меня повидать. Родила я, но не двадцать второго, как вы говорите, а двадцатого. Это я точно помню. Родила хорошо, легко. Родила и уснула. И спала, видимо, долго. Рожала я под утро, часов в пять, а проснулась, когда солнце уже садилось. Одна в комнате. Лежу и думаю: а как же ребенок без груди-то? Ведь ему есть хочется. Кто же его мог кормить? Стала звать, вошла женщина в белом. Вы, говорит, не волнуйтесь, вам волноваться сейчас нельзя. Что такое, спрашиваю? Ничего, лежите спокойно, не волнуйтесь, вам нельзя. Я уже почти кричу, прошу ребенка принести, а она говорит: так часто бывает, особенно сейчас, в войну. Я снова спрашиваю: да что случилось-то?! Ну, тут дверь открывается, и входит Агния. Садится рядом со мной, берет меня за руку и говорит: так уж получилось, Катюша, что сына твоего забрали, и рукой будто на небо показывает. И сама заплакала, да так горько, что я чуть ли не утешать ее начала. Глажу ее руку и думаю: вот несчастье кому-то: ребенок умер. И сама себя спрашиваю: а я-то зачем тогда тут лежу? Стала подниматься и сознание потеряла. Пришла в себя уже в больнице, в той самой, в которой в самом начале лежала, совсем рядом с вокзалом. Что со мной было — никто не говорил, да я, собственно говоря, и не спрашивала. Опять много спала, и все только вспоминала, как я с ребенком ходила все это время. Ведь ходила-то легко, спокойно. Ну, думаю, видимо, бог уж так решил, наказав меня за мой грех. Навещала меня несколько раз Агния, и Жорж заходил два раза. Но каждый раз я была в каком-то полусознательном состоянии, и говорили мы мало. Тем более что в палате еще люди были, и при них спрашивать о ребенке я не решалась. Честно вам скажу: решила, что раз уж так получилось, то и грех мой стал меньше. Не так страшно к мужу возвращаться.

А потом как-то утром просыпаюсь оттого, что кто-то гладит мою руку. Открываю глаза — Жорж. Спрашиваю его: ты тут давно, а он молчит, не говорит ни слова. Так он посидел молча минут десять еще, а потом поднялся, меня поцеловал и ушел. А среди дня приходит Агния и говорит: девочки плачут, скучают об отце, а врачи говорят, что можно тебе ехать, и завтра мы вас отправляем. И, знаете, снова я все это воспринимаю, будто со стороны все вижу и слышу. На следующий день Агния приехала уже с девочками, с вещами, и прямо из больницы отправились мы на вокзал. Сели в поезд, а Агния под окном стоит, что-то говорит и плачет. А когда поезд тронулся, она вдруг руки к груди прижала и как-то головой замотала, вроде как о чем-то просит. Я-то подумала, что это она за себя и Жоржа прощения просит, за то, что даже домой меня не завезли из больницы, а он и вовсе не пришел попрощаться. Ну, я ей рукой махнула: мол, чего уж там, и поехали. Ну а пока ехали, я совсем в себя пришла и стала думать, как с мужем встречусь, как квартиру прибирать буду, как… Да мало ли о чем думает баба, возвращающаяся домой после стольких времен и событий!

Ну, о нашей последующей переписке я вам уже рассказывала. И думала я, что вся моя история с семейством Суховых канула в Лету.

Сапожникова помолчала, будто взвешивая что-то важное, потом, сглотнув, спросила, скрывая волнение: